– Всего, – прошептал Юлиан. – Линии. Линия Времени… она упирается в это. В Ничто.
Хайдеггер хрипло рассмеялся, протягивая ему одну из кружек.
– Пей. Это не чай и не вино. Это настой из кореньев, который ставит мозги на место. Не на чертежную доску, заметь, а на место. Ты говоришь «Ничто», как будто это дыра в полу, куда можно провалиться. Но ты же не проваливаешься. Ты стоишь здесь. И трещина – здесь. Она – часть стены. Часть дома. Самый честный его кусок.
Юлиан машинально принял кружку. Пар, исходивший от напитка, пах дымом, полынью и чем-то древним, землистым.
– Но Кант учил… – начал он.
– Кант учил строить идеальные клетки, – перебил Хайдеггер. – И восхищаться прочностью прутьев. Он был гениальным тюремщиком. Он так увлекся перфекцией решетки, что забыл: вся суть не в решетке, а в том, что за ней. И твоя трещина – это не разрушение. Это напоминание. Окно.
– Окно в Ничто? Какая польза от такого окна?
– Самая главная! – старик ударил костылем по полу, и скрип, ответивший ему, был полон одобрения. – Оно напоминает тебе, что ты в клетке! Что твои несущие стены – это условность, договоренность, всеобщая ложь, чтобы не сойти с ума от ужаса свободы. Ты боишься этой трещины, мальчик? Правильно. Бойся. Это единственное, чего стоит бояться. И единственное, что делает тебя живым.
Он сделал глоток из своей кружки и скривился, будто пил уксус.
– Твой учитель, Кант, построил свою Башню на трех китах: Пространство, Время, Причинность. Прекрасно. А на чем стоят эти киты? На черепахе? А черепаха? Вопросы, которые он запрещал задавать. «Непознаваемо!» – удобный ярлык, чтобы заклеить рот любопытству. А я тебе скажу: эти киты стоят на Ничто. И твоя трещина – это место, где кирпичи логики не выдерживают давления этой Бездны. Она всегда была здесь. Ты просто оказался достаточно умен, чтобы ее увидеть.