Хайдеггер медленно перевел на него взгляд. Его глаза были не старыми и мутными. Они были светлыми, пронзительными, как два осколка льда.
– Вопросы задают те, кто ищет ответы, – сказал старик. – А ответы – это гвозди, на которые вешают трупы мыслей. Ты пришел за гвоздем?
– Я пришел… потому что мой дом дал трещину, – сказал Юлиан, и это была первая за много лет правда, которую он произнес без черновика.
Хайдеггер внимательно посмотрел на него. Потом кивнул в сторону двери.
– Заходи. Не снимай обувь. Грязь – это тоже часть бытия. Просто почувствуй, куда ведут эти половицы. Они сами тебя приведут, куда надо.
Юлиан переступил порог. И мир перевернулся.
В Белой Башне пространство было подчинено логике. Здесь оно подчинялось чему-то другому. Оно было не визуальным, а тактильным, обонятельным, звуковым. Он почувствовал под ногами неровности старых досок, тепло, исходящее откуда-то из глубины, запах старого дерева, тушеной баранины и сушеных трав. Он услышал тиканье часов, но не метронома, а каких-то старых, с хрипотцой, будто они отмеряли не секунды, а нечто более весомое – моменты.
Он не видел чертежей, но его ноги, казалось, помнили маршрут, которого он никогда не знал. Они привели его в небольшую комнату с низким потолком. В камине потрескивали дрова. На полках лежали не книги, а какие-то странные предметы: замысловатый корень, похожий на птицу, морская раковина, испещренная узорами, старый, потрескавшийся колокольчик.
И тут он увидел ее. Не трещину в восприятии. Реальную трещину. В стене, возле камина. Она была не идеально прямой, а извилистой, как молния. И она не была пустой. Из нее, тонкой струйкой, сочился свет. Но не солнечный и не электрический. Это был свет, который, казалось, не освещал, а поглощал все вокруг. Он был цветом без цвета, звуком без звука. Он был тем самым Ничто, о котором так много говорил Хайдеггер и которое так упорно отрицал Кант.