Он спустился с крыльца и встал между стражниками. Он не оглянулся на Хайдеггера. Он знал, что старик смотрит ему вслед. И он знал, что теперь его настоящая работа начиналась. Ему предстояло вернуться в сердце Белой Башни и попытаться сделать то, что было невозможным: рассказать слепым о свете, который они называют тьмой. Он шел не на суд. Он шел с лекцией. И его аудиторией были те, кто больше всего на свете боялся услышать то, что он должен был сказать.
Дорога назад в Башню Безмолвия казалась путешествием в прошлое, в собственное детство. Чем ближе они подходили к идеальным, геометрически безупречным стенам, тем беднее и тише становился мир вокруг. Исчезали случайные звуки, запахи, краски. Все стремилось к нулю, к чистой форме.
Массивные дверии Башни бесшумно растворились перед ними. Внутри царил тот же, не меняющийся веками, кристальный порядок. Тот же диффузный свет. Тот же воздух, пахнущий статикой и абстракцией.
Стража проводила его до лифта из полированного черного дерева и латуни. Лифт, беззвучно движущийся по невидимым рельсам, поднял их на самый верх – в святая святых, в личные покои Мастера Канта.
Двери открылись. Юлиан вышел в круглую комнату. Здесь тоже не было окон. Но в центре, на простом деревянном столе, лежал один-единственный лист бумаги, на котором был изображен не чертеж, а нечто иное: три пересекающиеся сферы, подписанные «Пространство», «Время», «Причинность». Это была схема очков, через которые, по словам Канта, человек видит мир.
За столом, спиной к нему, сидел старик в простом белом балахоне. Его фигура казалась хрупкой, но при этом излучала невероятную концентрацию силы, силы чистого, ничем не замутненного разума.
– Оставьте нас, – тихо сказал он. Голос был сухим, без вибраций, как шелест страниц.
Стража удалилась. Лифт бесшумно закрылся. Юлиан остался наедине с человеком, который был для него отцом, богом и тюремщиком.