мудростью и не ходил к тебе, чтобы все это узнать.
— Ну, так я отвечу тебе, — сказала она. — Они должны родить в прекрасном как телесно, так и духовно.
— Нужно быть гадателем, — сказал я, — чтобы понять, что ты имеешь в виду, а мне это непонятно.
— Ну что ж, — отвечала она, — скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и
духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени.
Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть
такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в
существе смертном. Ни то ни другое не может произойти в неподходящем, а неподходящее для всего
божественного — это безобразие, тогда как прекрасное — это подходящее. Таким образом, Мойра и Илифия
всякого рождения — это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному, беременное существо проникается
радостью и весельем, родит и производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается,
съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится задержанным в утробе
плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях, так жаждут прекрасного — оно избавляет их от
великих родильных мук. Но любовь, — заключила она, — вовсе не есть стремление к прекрасному, как то тебе,
Сократ, кажется.
— А что же она такое?
— Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.
— Может быть, — сказал я.
— Несомненно, — сказала она. — А почему именно родить? Да потому, что рождение — это та доля бессмертия и
вечности, которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к
вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь — это
стремление и к бессмертию.
Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А однажды она спросила меня:
— В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не замечал ли ты, в сколь
необыкновенном состоянии бывают все животные, и наземные и пернатые, когда они охвачены страстью
деторождения? Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом — когда кормят
детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и
умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все, что угодно. О людях еще можно
подумать, — продолжала она, — что они делают это по велению разума, но в чем причина таких любовных
порывов у животных, ты можешь сказать?
И я снова сказал, что не знаю.
— И ты рассчитываешь стать знатоком любви, — спросила она, — не поняв этого?
— Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что мне нужен учитель. Назови же
мне причину и этого и всего другого, относящегося к любви!
— Так вот, — сказала она, — если ты убедился, что любовь по природе своей — это стремление к тому, о чем мы
не раз уже говорили, то и тут тебе нечему удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная
природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним
путем — порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь даже за то время, покуда о любом
живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой — человек, например, от младенчества до
старости считается одним и тем же лицом, — оно никогда не бывает одним и тем же, хоть и числится
прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все
телесное, да и не только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его
привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-
то утрачивается. Еще удивительнее, однако, обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания
у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем прежними и в отношении
знаний, — такова же участь каждого вида знаний в отдельности. То, что называется упражнением,
обусловлено не чем иным, как убылью знания, ибо забвение — это убыль какого-то знания, а упражнение,
заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним. Так
вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного, оно не остается всегда
одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ,
—