этого гения. Что же касается твоего мнения об Эроте, то в нем нет ничего
удивительного. Судя по твоим словам, ты считал, что Эрот есть предмет любви, а не любящее начало.
Потому-то, я думаю, Эрот и показался тебе таким прекрасным. Ведь предмет любви и в самом деле и
прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти. А любящее начало имеет другой облик, такой,
примерно, как я сейчас описала.
Тогда я сказал ей:
— Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков, какая польза от него людям?
— А это, Сократ, — сказала она, — я сейчас и попытаюсь тебе объяснить. Итак, свойства и происхождение Эрота
тебе известны, а представляет он собой, как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас
спросили: 'Что же это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?' — или, выражаясь еще точнее: 'Чего
же хочет тот, кто любит прекрасное?'
— Чтобы оно стало его уделом, — ответил я.
— Но твой ответ, — сказала она, — влечет за собой следующий вопрос, а именно: 'Что же приобретет тот, чьим
уделом станет прекрасное?'
Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.
— Ну, а если заменить слово 'прекрасное' словом 'благо' и спросить тебя: 'Скажи, Сократ, чего хочет тот,
кто любит благо?'
— Чтобы оно стало его уделом, — отвечал я.
— А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? — спросила она.
— На это, — сказал я, — ответить легче. Он будет счастлив.
— Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, — подтвердила она. — А спрашивать,
почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому,
исчерпан.
— Ты права, — согласился я.
— Ну, а это желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и всегда ли они желают себе блага, по-
твоему?
— Да, — отвечал я. — Это присуще всем.
— Но если все и всегда любят одно и то же, — сказала она, — то почему же, Сократ, мы говорим не обо всех, что
они любят, а об одних говорим так, а о других — нет?
— Я и сам этому удивляюсь, — отвечал я.
— Не удивляйся, — сказала она. — Мы просто берем одну какую-то разновидность любви и, закрепляя за ней
название общего понятия, именуем любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.
— Например? — спросил я.
— Изволь, — отвечала она. — Ты знаешь, творчество — понятие широкое. Все, что вызывает переход из небытия в
бытие, — творчество, и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать
творчеством, а всех создателей — их творцами.
— Совершенно верно, — согласился я.
— Однако, — продолжала она, — ты знаешь, что они не называются творцами, а именуются иначе, ибо из всех
видов творчества выделена одна область — область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято
относить наименование 'творчество'. Творчеством зовется только она, а творцами-поэтами — только те, кто в
ней подвизается.
— Совершенно верно, — согласился я.
— Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья — это для всякого великая и
коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным
упражнениям, любовь к мудрости, не говорят, что они любят и что они влюблены, — только к тем, кто занят и
увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия 'любовь', 'любить' и
'влюбленные'.
— Пожалуй, это правда, — сказал я.
— Некоторые утверждают, — продолжала она, — что любить — значит искать свою половину. А я утверждаю, что
ни половина, ни целое не вызовет любви, если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят,
чтобы им отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им негодными. Ведь ценят
люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все хорошее своим и родственным себе, а все дурное —
чужим, — нет, любят они только хорошее. А ты как думаешь?
— Я думаю так же, — отвечал я.
— Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
— Можно, — ответил я.
— А не добавить ли, — продолжала она, — что люди любят и обладать благом?
— Добавим.
— И не только обладать им, но обладать вечно?
— Добавим и это.
— Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?
— Ты говоришь сущую правду, — сказал я.
— Ну, а если любовь — это всегда любовь к благу, — сказала она, — то скажи мне, каким образом должны
поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны
делать, ты можешь сказать?
— Если бы мог, — отвечал я, — я не восхищался бы твоей