4. Бегство
Последний кивок матери, последнее не надо прощай, последнее посидеть на долгую кривую дорожку человека, готового перешагнуть грань безумия, да нет – уже ее перешагнувшего, но все еще балансирующего одною ногой по эту сторону реальности. Как разомкнутый контакт дверь родительской квартиры: ХЛОП! Из света, из тепла, из спокойствия, из уюта, прямо из – наружу, в стылый предзимний студень бесконечного одиночества Я_vs_МИР.
Заметенные снегом, заваленные мокрой слякотной грязью улицы искрят в меня электрическими разрядами фонарей, фар и витрин. Разбитые тротуары щерятся расселинами, спотыкают меня колдоебинами, бьется о бок портфель и беспрестанно дымит сигарета, я курю одну от одной, сосредоточен, отрезан от прошлого, настоящего, будущего. Не останавливаясь, не давая себе отдыха, не засматриваясь по сторонам я иду, мне теперь так надо: идти. Я неспешно движусь к вокзалу и покупаю билет на экспресс до Москвы на следующий день, чтобы база данных о пассажирах еще целые сутки хранила информацию «такой-то едет туда-то». Засунув ненужный билет в карман я бреду по проспекту, выбирая подходящий проулок для того чтобы свернуть и спетлять, а по пути набираю телефон Онже, чтобы сказать Матрице, что у меня все нормально, и завтра днем я приеду, а как у вас там дела, надеюсь все тоже в полном порядке?
– Слушай, тут дельце возникло, – гудит искаженный голос Онже из трубки. Он никогда не говорит «дело», потому что дела у прокурора, а у порядочных арестантов «делишки», ну или в крайних исключительных случаях может возникнуть и «дельце». – Нет, не могу по телефону, надо лично. Нет, все нормально, но надо, чтобы ты срочно приехал, понимаешь? Тут просто одна деталь всплыла, узнал кое-что. Нет, братан, не совсем по работе, но тебя впрямую касается, я правда не могу по телефону… братан, ты главное не задерживайся, понимаешь?
Такой серьезный-серьезный, такие паузы-паузы, да что случилось-то, братка, почему хоть нельзя задать направление мыслям? Но в принципе я уже обо всем догадался, просто хочу вытянуть из тебя хоть что-нибудь, что можешь знать ты. Вероятно, тебе сообщили что-нибудь важное, и наверняка ты бы хотел мне помочь, но увы, Онже, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Поэтому я говорю: все замечательно, комп мой воскрес из цифры и мне прямо-таки не терпится вернуться и как можно скорее начать работать-работать-работать, благо мозги уже пашут на сверхмощностях, в общем я наберу тебе, как только подъеду к столице, окей?
Таись, таись Матрица, я все равно сделаю первый ход. Ныне я чуть-чуть знаю расстановку партии на ближайших клетках, так что скоро прыг-скок, а куда же он подевался? А вот и нет его больше, поди поймай, хотя у них-то возможностей, ууууу, у них-то возможностей! Но нет, не так просто все, ведь если смогу я рвануть, значит смогу и вырваться прочь от вашей долбанной Матрицы, к которой я был подключен с самого рождения как и все прочие пальчиковые батарейки, что идут сейчас по улицам мимо меня, освещенные неживым электрическим светом. Они питают Матрицу своими жизнями, но даже не догадываются о том, что фильм «Матрица» это насмешка над их беспечностью, очередной усыпляющий маневр Системы.
Скажи людям: МАТРИЦА! – Ха-ха-ха-ха, засмеются люди. Скажи обывателям: ВЫ СПИТЕ! – Ха-ха-ха-ха, засмеются обыватели. Скажи неверующим: Бог не умер, он и сейчас живей всех живых, и живет среди вас, и действует в вас самих вами самими! – Ха-ха-ха-х… ай-яй-яй, какой нехороший у психического человека психический приступ психического нездоровья! Надо срочно вызвать компетентных специалистов, скажут они, спящие. И тотчас отправят меня туда, где нет войны Зла с Добром, потому как зло там давно победило, и нет высших сил кроме главного лечащего врача, и никаких исчадий ада, если не брать в расчет санитаров. Сбросят меня как клопа со своей постели: чтобы не пил кровь, не прерывал сладкий сон, не заставлял открыть глаз и встретиться взглядом с реальностью. Затем расправят простынки, взобьют подушки, натянут на голову одеяльце, баиньки: спят усталые игрушки, книжки спят.
О да, – игрушки, куклы, марионетки, – лица стерты, краски тусклы, плим-плим, дергаются на ниточках, кривляются и разговаривают кукольными голосами и все время спят, потому что в спящих книжках написано про спящие игрушки, а значит, сон будет продолжаться до тех пор, пока кукол не снимут с нитки длинной, не засыплют нафталином и не сложат среди тряпок в пыльных огромных сундуках, где хранятся все прежние куклы, и откуда Кукловод достанет новые куклы потом, когда закончится нынешнее Представление, когда произойдет светопреставление, и когда все предстанут перед ликом Того, Кто не спит, потому что не может спать, вечно бодрствует. Но я спать уже не могу: от природы обладал чересчур длинным носом, сунул куда не надо, оказалось, что очаг нарисованный, и теперь у меня в руках Золотой Ключик Давида, которым если отворить – никто не затворит, а если затворить – никто не отворит, и я им тыкаю во все отверстия, но мне нужно срочно найти самое потайное, поэтому я удираю от всех карабасов и дуремаров в святую каморку Ветхого денми папочки Карло, чтобы найти там нужную дверцу.
Я еще перед выходом наметил приблизительную карту своего большого космического путешествия. «Поезжай туда, где больше Бога», попросила мама, но такая земля давно есть на Земле и я ее знаю: Абхазия. Глядя на атлас, я вижу, как гнездятся черные пиктограммы крестов на зеленом хвоистом фоне, они обозначают церкви и монастыри. В центр нельзя: там слишком людно. В восточной стороне монастырь еще в советские времена переделали в зону строгого режима, но еще есть Команы, однако лучше бы дальше, куда-то подальше. Южный Приют – замечательное название: мне нужен приют, но там отчего-то не заметно крестов, наверное это ошибка, ведь я очень отчетливо ВИЖУ какую-то обитель в горах, и знаю что там она есть, это наверняка Южный Приют, иначе кому бы еще там приютиться, если не мне.
Но об этом рано думать, я пока не доехал, а только намечаю маршрут через несколько в меру крупных райцентров. Так проще всего: на попутках, на частниках, на автобусах – на всех тех, кто не спрашивает документов, и у кого не надо покупать билет по предъявлении паспорта, потому что сдаст меня эта красная книжечка, заорет благим матом и заголосит Маяковским: ВОТ ОН, держи беглеца, он все еще ГРАЖДАНИН, и он готов совершить Главное Гражданское Преступление: перестать быть гражданином! У всех есть священное право быть гражданином и священный долг сознавать, что право быть гражданином – непреложная ОБЯЗАННОСТЬ любого гражданина перед своим гражданинством!
Хлюп-хлюп, из луж воду зачерпывают ботинки, они забрызганы грязью и уже побиты долгим хождением по непогоде. Я стер ноги и чувствую свежие мозоли, волдыри на ногах, а ведь прошла всего пара часов, но мне нельзя останавливаться: я петляю, чтобы запутать следы. Залезаю в троллейбусы и автобусы, проезжаю одну-две остановки, прежде чем выбраться и отправиться обратно пешком по другой стороне улицы, чтобы вновь колесить по кварталам города измаявшимися ногами. На вокзалы нельзя ни в коем случае, за автобусной станцией могут наблюдать, достаточно одной пары зомби в машине. Мне нужен частник, но все частники давно перевелись, они продались Матрице и подались в таксисты. Это теперь донельзя просто: повесил антенну, повесил шашечки, подключился к базе и ты батарейка-такси, ПРИЕМ! Такси снабжены антеннами и рациями, по которым водитель говорит: база-база, я следую туда-то, база-база, у меня выезд в область, база-база, у меня клиент в другой город. Они могут сообщить по секрету базе-базе, которой могли дать распоряжение сообщить по секрету другой базе-базе: кто, когда и откуда на чем выезжал из города и в каком направлении. Если они знают, что я уже рванул, а мне лучше исходить из того, что знают, тогда они возьмут все базы данных под контроль, а значит, они уже под контролем.
Но что же мне делать, ведь я не смогу ходить слишком долго, я просто упаду, а значит, во что бы то ни стало мне нужно найти какого-нибудь таксера. Вот как раз один стоит и скучает, он дожидается пассажира, пожалуй, стоит к нему сунуться, до Энска подвезешь? Тот думает, думает, думает, наконец, соглашается, но несколько нехотя, поскольку он видит, что я полный псих и говорю: не надо база-база, и надо снять шашечки, когда выедем из города, чтобы городские номера на машине с шашечками на крыше не привлекли внимание на ближайшем посту.
– Нас могут остановить на посту? – округляет глаза таксист.
Ну да, разумеется, всех и каждого могут остановить на посту, а ты как думал. Посты – заграждения, блоки, фильтры. Где нарушается безопасность на дорогах – туда выезжают, а на постах просто останавливают и досматривают тех, кого можно остановить и досмотреть, чтобы доебаться и взять денег, или чтобы выполнить команду сверху, когда оттуда поступают соответствующие команды. Фильтр такой-то, останавливаем москвичей! Фильтр такой-то, останавливаем грузин! Фильтр такой-то, останавливаем всех подряд, кто вызывает хоть какие-нибудь подозрения, и ищем, нет ли в машине кого-то, кто вызывает хоть какие-нибудь подозрения, а ты как думал. Однако нас остановить не должны, потому что не так все просто, к тому же я беспрестанно повторяю про себя живый в помощи Вышняго в крове Бога Небесного водворится.
Я загружаюсь в машину, и водила подъезжает на место встречи к другим водилам. Он говорит им, что уезжает в ночь, потому как боится, что я проломлю ему голову чем-то тяжелым, как только мы окажемся загородом и заберу машину, так уже случалось с другими таксистами. Я говорю, что не умею водить машину, и не хочу никому проламывать голову, но он сильно смеется и просит деньги вперед. Они все жутко боятся, насмотрелись телевизора, наслушались друг друга, они запуганы безумными новостями, безумными пассажирами, безумным миром, безумной жизнью таксистов-батареек-людей.
Мы успешно проезжаем посты и бороздим беспросветную черную ночь, для которой не горят фонари. Это далеко не Бабловка, по которой ездят хозяева жизни, а напротив, эти неровные неосвещенные и полные выбоин трассы выделаны для смердов, которые не нуждаются в уважении и не заслуживают лишних удобств. Я молчалив, сосредоточен и сконцентрирован на цели, которая отныне составляет смысл моего обезумевшего существования. Я засыпаю жидкий страх пригоршнями мужества, чтобы страх не разжижался и не размачивал мою целеустремленность, дающую основание для всего прочего. Когда цель будет выполнена, можно будет говорить база-база, можно орать ВОТ ОН, можно звать Вия, можно что угодно еще, это уже не будет иметь никакого значения, но не сейчас! Сейчас я должен выцарапать несколько месяцев жизни у Системы, засосавшей мой покой в свои вонючие потроха, должен выпокоить себе немножечко тишины с тем, чтобы описать ВСЕ КАК ЕСТЬ. Чтобы хоть кто-нибудь успел понять, что вообще творится с этим гребаным миром, и чтобы проснулся хотя бы один человек из тысячи прочих, которые станут орать и глумиться: он псих ненормальный, мы ему не верим, мы нормальные непсихи, мы будем спать.
– Так куда тебе все-таки? – спрашивает таксист, но я все еще размышляю: городок N не близко, а номера рязанского такси – подозрительно, значит надобно десантироваться раньше: где-нибудь в городке М. Там ведь есть жэдэ? Должен быть хотя бы маленький жэдэ, потому что это узловой городок, раз оттуда приходят товарняки с юга. Замечательно, он мне подходит, значит, там я и выйду, только главное убедиться, что будет поезд в нужном мне направлении.
– Я обязательно подожду, – говорит мне водитель, подъезжая к жэдэ. Он останавливается возле моста, гнутой железной скобой воткнутого над путями с заиндевевшими рельсами, черными от времени шпалами и хрустящей под ботинками насыпью. Я выгружаюсь из машины и иду в направлении светящегося по ту сторону путей здания вокзала, и водитель ждет ровно столько, сколько я перехожу через мост, а затем сразу: вжжжжжжжжжж! Наверняка он уже говорит база-база, я в Эмске, и у меня в машине был только что псих, а может и не псих даже, а самый что ни на есть государственнейший преступник, который опасается преследования, так что надо кому надо вовремя сообщить: база-база, кто-то едет в городок N, и он, возможно, тот самый.
Какая жалость: разумеется, в нужном направлении поезда не останавливаются ближайшие двенадцать часов, но мне так долго нельзя. Промедление подобно медленному умиранию перед смертью мгновенной, когда ПРЫСЬ один укол в вену, и ты уже никогда не будешь человеком, а лишь полутрупом овощного образца в грязном садовом горшке больничной палаты, с грязным горшком под собой, тебя будут ненавидеть медсестры и санитары, поскольку от тебя толку лишь: слюни. Теперь мне придется двигать в обратную сторону: через час едет поезд, и я мог бы попасть на нем прямиком в столицу, но я выйду раньше, это ничего, это заметание следа, так гораздо надежнее, так промыслительнее, я как пушинка на ветру, мне так и надо.
Огромный зал ожидания, почти никого, только цыгане и пара честных заправских колхозников с заправленными в резиновые сапоги синими трениками, заляпанными землицей. В зеленеющем казенной покраской проходе дощатый пол зияет прогнившими дырами и порошится облупленной коричневой краской, а из боковой ярко-синей двери доносится мат и гогот: там милиция, а где же ей еще быть, кроме как не напротив стенда. На стенде комиксы о том, как определить террориста: на картинках люди со злыми лицами подбрасывают объемистые пакеты в мусорные урны, а люди с испуганными лицами, приставив ладони ко рту, сообщают на ухо милиционерам с честными лицами: ТАМ НАРУШЕНИЕ. Дальше тьма неизвестности, но остальное можно додумать и допредставить, главное чтобы висел стенд, на котором крупно через трафарет: ВНИМАНИЕ! ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ УГРОЗА!
Это все для того, чтобы батарейки терялись от ужаса и сообщали Матрице обо всех попытках взлома Системы, и чтобы едва завидев подозрительное лицо, сразу бежали в ту дверь, откуда громко разносится по вокзалу гогот и мат, и шептали тем, у кого на картинках открытые честные лица: в привокзальном сортире обнаружился террорист, ЗАМОЧИТЕ ЕГО! Батарейки очень боятся, их приучили к страху, они как младенцы хватаются за юбку матрицы, и прячутся под подол матрицы, и говорят ма-ма-матрица защити нас, мы боимся террористов, посади их в одну большую подводную лодку, и пусть она, наконец-то, УТОНЕТ.
В книгу взгляд, в книгу голову, я читаю «Уцелевшего» и пытаюсь до сих пор уцелеть. Человек, который ходит-бродит по вокзалу и озирается по сторонам слишком напоминает подозрительное лицо, а кто сидит на скамейке между цыганами и колхозниками и читает оранжевую красивую книжку – неподозрительный лох, обычная батарейка, такая же, как мы все вместе взятые. Каждые четверть часа я выбираюсь на вымороженный холодами перрон чтобы выкурить сигарету и осмотреться. Когда проходят электрические поезда, чтобы остановиться на пять минут и забрать людей и развести сонных колхозников по их сонным колхозам, на перрон выходят милиционеры. Они стоят и курят и матюгаются и шутят милиционерскими шутками и наблюдают за посадкой: им надо смотреть за процессом и засекать каждого, кто пытается влезть на поезд без билета и паспорта, то есть НЕГРАЖДАНИНА.
Я этого раньше не знал, потому что подключенные к Матрице батарейки не обращают внимания на такие и подобные им подробности, а у меня сейчас происходит УФФФШШШШШШ слив. Меня спустили по изъеденным ржавчиной канализационным трубам в питательный раствор для остальных батареек, но мне нечего и надеяться на появление «Навуходоносора» на воздушной подушке, поскольку в фильмах все кончается хэппи-эндом, но в жизни все куда как прискорбней, страшней.
Ту-ту, подъезжает мой поезд, и я знаю, что это должен быть мой, иначе я приеду не туда, а, напротив, очень скоро окажусь за выкрашенной в салатовый цвет решеткой металлической клетки в комнате, откуда гогот и мат, и буду сидеть там до того времени, пока за мной не приедут те, кто в таких случаях обычно приезжает, и я сильно подозреваю, что в данном конкретном случае эти люди мне неплохо знакомы.
Разлепляются черные резиновые губищи, с шумом и лязгом разевают пасти автоматические врата, зевают наружу невыспавшиеся проводницы, и в пять минут, пока всасываются в вагон пассажиры, я заскакиваю в один из тамбуров и в напряжении жду. Милиционеры говорят и смеются и курят и шутят мне в спину на милиционерские темы, но я даже не оборачиваюсь: я вижу их кожей. Пока у пассажиров передо мной проверяют билеты, поезд трогается, фууууф, мне повезло. Где же тебя разместить, устало говорит проводница, она все еще думает, что у меня где-то припрятан честный-официальный билет, но я даю двести рублей: посижу в свободном подсобном купе, где есть такое замечательное откидное сиденье возле столика. Я вытяну ноги и мне ничего больше не надо, а только немного побыть в кратком бессознательном обмороке, где нет мыслей, нет слов, нет сна, нет почти ни… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.
***
Прыг-скок из поезда в частника, прыг-скок из частника в пригородный автовокзал, прыг-скок с привокзального плаца в первый утренний междугородний автобус: мне теперь край – столица. Стартовать нужно оттуда, куда люди приезжают и откуда следуют во всех мыслимых направлениях. Я пущусь в бегство из распроклятого сердца моей милой уродины, славной земли, по которой смердящим дымом раскочегарилась во все стороны Матрица, залезла щупальцами во все уголки и города и щели и веси. В последний раз гляну на этот муравейник, прежде чем покинуть его на всегда всегдашнее, чтобы не видеть более этих нагромождений белокаменной жути. Какое счастье будет взлезть на поезд до Сочи, завалиться на верхнюю полку и спать долго-долго, до приезда, целые сутки!
ТЮ-ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ… УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! В СВЯЗИ С ОПАСНОСТЬЮ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ, ПРОСИМ ВАС СООБЩАТЬ О КАЖДОМ ОТДЕЛЬНОМ СЛУЧАЕ…
На путях залегли болотные глазастые змеи поездов дальнего следования, выметены перроны, а крытая вокзальная площадь кишит батарейками и ментами. Многие тысячи двуногих питательных элементов с сумками и тележками и рюкзаками снуют безостановочно с места на место, и останавливаются только затем, чтобы изучить расписание или взглянуть на большой и квадратный часовой циферблат или предъявить документы одному из доброй СОТНИ милиционеров, проверяющих граждан на площади.
…ИЛИ ПРИ ВЫЯВЛЕНИИ ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ ЛИЦ, ПРОСИМ ВАС НЕМЕДЛЕННО ПРОЙТИ К БЛИЖАЙШЕМУ…
Целые наряды курсантов ВВ дефилируют по перронам под водительством ответственных лиц, а еще двойки-тройки-пятерки синих поганцев при исполнении стоят едва не под каждым фонарным столбом и проверяют у прохожих красные гербастые книжечки под ненавязчивый жизнерадостный гундеж радиоматрицы.
…ПОМНИТЕ! ТОЛЬКО ВАША БДИТЕЛЬНОСТЬ ПОМОЖЕТ ИЗБЕЖАТЬ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ…
Только ваша бздительность, дорогие мои батарейки, поможет Матрице затянуть государственную удавку на шее общества. «Ваш звонок свяжет террористам руки», а «Участковый – от слова «участие», плавали, знаем. Система приучает людей, приручает стучать друг на друга, сообщать обо всех подозрительных, информировать о любом необычном, левиафанцы развивают в массах целенаправленную социальную фобию. Фээсбэрие, участковие, что же дальше – Министерство Любви?
ТЮ-ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ… УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ!
Подумать только, ведь никто даже не слушает эту автоматическую мымру, которая всего за пару минут уже восемь раз повторила грозное словосочетание ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ УГРОЗА. Спящие пропускают эту муть мимо ушей, потому как не брали интервью у профессора Русалкиной в НИИ Психотехнологии, и не узнали о том, что все, что ни пропускает сознание, остается в памяти, застревает на уровне бессознательного и звенит тревожным колокольчиком, стоит лишь чуточку тронуть. НАСТУЧИ! – науськивает-насюсюкивает подсознание перепуганного гражданина, когда тот видит излишне заросшего бородой другого перепуганного гражданина: он террорист! СООБЩИ! – подталкивает бессознательный страх развязать язык в приватной беседе с участковым и накропать цидульку с перечислениями подозрений на ближайших соседей и родственников. БДИ! – внедряется внутренний голос Матрицы в десятки тысяч Гадких бабок, сидящих в засаде окошек над каждым подъездом. И тянутся руки к телефонным трубкам, и шепчут губы в динамик, сердечно поверяя гэбэ полезную информацию, и мнут потные ладошки листки из школьных тетрадей, прежде чем накатать анонимку на коллегу по учреждению.
Что, расслабились? Набрали воздуху в легкие, поверили на несколько лет в свободу слова, свободу личности, свободу выбора, свободу свободы? ХВАТИТ! Вам дали передохнуть и отдышаться от удушающей тяжести тоталитарной глыбы Совдепии, и отвалили ее с груди ненадолго лишь для того, чтобы сильней закрутить гайки теперь. Механизм отлажен, детали заменены, пора закрыть крышку, задраить все люки, завесить свинцовый занавес, вбить все гвозди по шляпку и закрутить гайки по новой! Стучите, сообщайте, информируйте, цинкуйте, ябедничайте, жалуйтесь, а главное, НЕ ПЕРЕСТАВАЙТЕ БОЯТЬСЯ! А если вдруг перестанете – ничего, завтра лейтенант гэбэ Иванов организует вам небольшой террористический актик. Чернобородый абрек заедет на грузовой газели, полной взрывчатки, в арку ближайшего многоквартирного дома, произведет подрыв здания и подохнет на следующий день от пули лейтенанта Иванова, который назавтра станет капитаном, а там и, глядишь, целым майором!
Что, снова перестали бояться? Да нет проблем! Сейчас наши бравые левиафанцы поедут на юг и сколотят небольшую террористическую группу из ранее отпущенных спецслужбами с зоны уголовников, вооружат до зубов, и, пользуясь своими магическими удостоверениями, провезут мимо всех милицейских постов в грузовике, дадут схему здания культурного центра, и вот вам пожалуйста: ЗЮЙД-ВЕСТ! Главное в этом случае – замочить всех террористов вместе с жертвами, скопом, чтобы не раззявили широко свои пасти и не выдали ненароком тех, кто получит внеочередные левиафанские звания за хорошо организованный, спланированный и «предотвращенный» ими террористический акт, поставив жизни сотен мирных людей на карту оправдания бесконечной эскалации борьбы с терроризмом.
Все правильно, Матрица, так и надо! Побольше управляемой массовой истерии, чтобы люди боялись не только террористов, но самого даже слова «террорист». Чтобы и дальше можно было наращивать штат ментов, кагэбистов, гэрэунов и прочей краснопогонной псины, не устающей воевать с собственным народом, УРА ТОВАРИЩИ!
Проститутка-бумага все вытерпит, продажная государственная конститутка, на которой клянется в собственной гороховости любой среднестатистический путин, имеет не больше ценности, чем сральная бумага в привокзальном сортире, поскольку и той и другой можно лишь подтереться. Все законы, положения, юридические нормы – брехня и разводка для печальных лохов. Всегда прав только тот, у кого больше прав, кто работает на Матрицу, кто не масса, а левиафанец. Запрограммированный Матрицей страх, управляемая социологами и психотехнологами массовая истерия необходима для того, чтобы по коридорам и комнатам, по кухням и микроскопическим раздельным с/у тряслись в ужасе откормленные солженицынские кролики до тех самых пор, пока не затихнет грохот сапог на лестницах и в парадных. А скоро, совсем скоро, вот-вот уже снова начнет грохотать. И точно как те древние кролики, современные обоссанные полузайцы, трясущиеся за свою козявочную зарплату, будут прятаться в заваленных полузаячьим дерьмишком двухкомнатных норах, купленных в ипотечный кредит и верещать: ТОЛЬКО НЕ МЕНЯ, заберите лучше ЕГО, ЕГО и ЕГО!
Но если истерия не будет управляемой… тогда… о Боже! Я ведь и есть ТЕРРОРИСТ! Твою мать, я та самая бука, которой пугают полузайцев на перронах вокзала, на улицах городов и в малогабаритных квартирах, подключенных к централизованным благам! Я намереваюсь инфицировать Матрицу опасным программным вирусом, и уже нынче куда-то бегу и петляю и еду безбилетным зайцем и прячусь в массе полузайцев, значит я тот самый, о ком толкует автоматическая тетенька ТЮ-ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ! Их поиск нацелен на меня и на таких как я: на тех многих прочих, кто предпочтет покинуть этот проклятый город после меня, много позже! О-о, тогда выбраться незамеченным будет еще сложней, гораздо сложней, невообразимо сложней!
Толстый мент, проверяющий документы у двоих гостей из Средней Азии, делает в мою сторону полушаг и уже открывает рот, чтобы окликнуть, но я затыкаю его мысленным яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна, и мент в рассеянии мыслей возвращается к своим дойкам. Мне надо читать псалом постоянно, не прекращая: здесь слишком много ментов, и мне лучше не показываться им на глаза. Документы в порядке, голова не в порядке, но если допустить, что Матрица уже в состоянии поиска, а я обязан предположить, что еще вчера вечером запустилась программа SEARCH’n’DESTROY, то мне не следует попадаться никому и нигде.
По счастью, поезд на Сочи отходит всего через полчаса, но по какой-то причине его до сих пор не подают на перрон. Я неторопливо слоняюсь от одного его конца в противоположный, прохаживаюсь туда и сюда, чтобы не стоять на месте но и не бегать, так я буду как можно менее примечательным. «Но почему до сих пор нет поезда?» – волнуются пассажиры. – «Прошлый раз аж за сорок минут подавали, и что же теперь?». «Они что там, вообще мышей не ловят?» – жалуются друг другу. – «Уже три минуты до отправления, ну где же наш поезд?»
(УХОДИ) я застываю на месте и надеюсь на чудо, поскольку у меня почти не осталось сил двигаться, и очень хочется выспаться. Но вот, наконец, появляется вдалеке рептильная морда тепловоза, всего полторы минуты до отбытия поезда. Крадучись, состав подползает к платформе, с шумом и свистом он притормаживает, и я внутренне собираюсь на штурм, но что за херня? Из каждого вагона выходят по три человека: по два проводника в форме и по одному полупроводнику в штатском. Двое проверяют билеты, третий наблюдает за двумя первыми. У каждого вагона одна и та же картина, а раз они наблюдают один за другим, то обязательно сообщат: база-база, у нас тут безбилетный хочет проехать за башли, но мы очень честные и никогда не берем на карман, хоть это делают все постоянно, но раз уж вы распорядились, и раз мы такие порядочные попались (УХОДИ), я потихоньку рассасываюсь с перрона, стараясь не привлечь к себе ничьего внимания. Мне теперь следует нырнуть в метро, где я ненадолго потеряюсь и растаю из виду.
***
Жарко и душно, запах гари из темных тоннелей, это жжет сухим техническим перегаром дышло метрополитена имени Лысого Черта, которому поклоняются пережившие Достоевского бесы, и которого земля отказывается принимать в свое лоно. Многотысячная толчея послужит мне прикрытием, но главное не расслабляться и не останавливаться на долгое больше полминуты время. Людская масса это болото, в котором можно затеряться, завязнуть, но лишь до момента, пока не совершишь ошибку и не засветишься, не маякнешь тем, кто готов заметить: ВОТ Я. Нужно вести себя непринужденно, не выдавать тревоги и беспокойства, потому что я все еще в Матрице, а Матрица наблюдает за мной, и любая из батареек вокруг может вызвать агента, как только заметит неладное.
Над очередью в кассу сверкают оптическими прицелами стволы крупнокалиберных автоматов видеонаблюдения, я беру проездной на одну поездку и радуюсь, что избавился от перманентной транспортной карты: она именная. Карта является собственностью транспортной организации и выдается по предъявлению документов, она облегчает мне жизнь, а Матрице КЛИК! – и база-база сообщает базе-базе, что такой-то засветился там-то, и начинается работа по отслеживанию видеокамер.
Что Вы делали семнадцатого числа позапрошлого месяца? Ах, вы не помните? Ну, тогда мы вам напомним: в девять утра вы вышли из дома, в четверть десятого спустились в метро, на тридцатой минуте купили газету в переходе с одной линии на другую, – вот видеозапись, предоставленная службой безопасности метрополитена. Без четверти десять вы вышли из вестибюля станции, повернули налево, а далее направились кратчайшим путем на работу, – об этом нам говорят видеозаписи камер слежения на улицах и подъездах учреждений на вашем пути. В начале одиннадцатого вы вошли в офис и до пяти вечера трудились за компьютером с перерывами на обед, туалет и пятнадцать вы очень много дымите перекуров, – вот видеозапись службы безопасности вашей компании. Все остальное время до конца рабочего дня вы пользовались компьютером в личных целях, о чем сообщает история ваших запросов в сети Интернет. Как полагаете, ваше начальство знает о том, что вы злоупотребляете их доверием?
Да потому что нечего терроризмом на работе заниматься, понятно? Кто по хакерским сайтам лазил за кряками для взлома лицензионных программ? Мы, что ли? Кто статью про синтез мескалина в домашних условиях скачивал? А кто «Майн Кампф» три дня искал в электронных библиотеках? Правильно, нет ее в книжных магазинах, потому что запрещено такую литературу читать, понятно вам? Нет, в научно-познавательных целях тоже нельзя, а вы как думали? Что, разве случайно интернет «всемирной паутиной» прозывается? Просто вы с Великой Паучихой пока не знакомы, а вот она вас хорошо видит и знает, потому что вы в ее сетях постоянно барахтаетесь. Вот, например, пятнадцатого числа вы были мотыльком и стремились к свету – видите, несколько религиозных сайтов посетили! А буквально на следующий день, прямо как говняная муха, по всем наркоманским ресурсам быстренько пробежались. А вчера кем вы были? Ах, пчелкой? На сладенькое потянуло?
Ну что вы говорите? Конечно, мы имеем на это право, ведь наше гуманное законодательство по информационной защите позволяет нам напрямую обращаться к провайдерам услуг связи за доступом к любой информации о частных лицах без судебной и прокурорской санкции! А это значит, что мы беспрепятственно можем фиксировать все контакты лица, находящегося в оперативной разработке, прослушивать ваши разговоры в рамках стационарной и сотовой телефонных сетей, читать электронную почту, а также отслеживать и изучать историю ваших посещений сети Интернет. Вам достаточно оснований? Тогда продолжим экскурс по интересующей нас дате. В семь часов вы вышли из офиса в компании вашей коллеги и направились в ближайшую кофейню. Сделанная камерой слежения видеозапись указывает на то, что вы предпочитаете черный кофе и пахлаву, а ваша коллега капуччино и вишневые шарлотки. В следующий раз не забудьте напомнить ей, что от мучного полнеют! В полдевятого вы поймали возле кофейни машину с госномером А803МН и следовали по маршруту Минское шоссе – Третье Кольцо – Проспект Вернадского, – об этом нам говорят камеры безопасности дорожного движения. Ровно в 21:15 вы возвратились домой. Ну как «откуда мы это знаем»? Для чего камеру над вашим подъездом установили полгода назад? В целях вашей же безопасности!
Э-э, разве у вас в квартире еще нет видеокамеры? ХА-ХА, ну конечно мы шутим! Разумеется, нет там никакой камеры, пока еще нет, однако не забывайте о том, что существует ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ УГРОЗА! Одну маленькую камерку, всего-то одну штучку? В экспериментальных целях, а?
***
Один вокзал, другой, третий, автовокзал. Куда ни ткнись – ничего подходящего, ни один транспорт не едет в нужном мне направлении. Автобус до Ростова идет только в три, погрузка начнется в полтретьего, но я не смогу так долго бродить по улицам: время девять утра. Серость города убелена павшим с небес и продолжающим накрапывать снегом, белизна неба задымлена поднятым городом смогом, это взаимная химическая атака, нормальный обмен враждебных сторон отравляющими веществами. Небо приобрело обычный свой дневной вид, а город принялся гудеть и рычать обычным своим будним гамом. Закупориваются автомобильными тромбами венозные линии улиц и артерии центральных проспектов, тротуары наполняются спешащими на ежедневную казнь пешеходами, открываются магазины, кафе, рестораны, медицинские центры и проклятые ненавистные банки, в которые валом валит перед работой задолжалый народ. Город окрашивается многоцветной палитрой ежедневного урбанистического калейдоскопа.
Я вижу автобус до Липецка, до отправления всего час, мне сюда. Но нельзя ждать рядом с автобусом: в пяти метрах от двери стоят чертовы милиционеры и проверяют документы у тех, кто подозрительно выглядит, подозрительно стоит и оглядывается. Нужно двигаться не останавливаясь, не спеша и не торопясь, но ни в коем случае не останавливаясь, потому что СМЫВАЙСЯ! 2 НОЯБРЯ КОГО-ТО СОЛЬЮТ! – орет мне в глаза огромный рекламный плакат, а внизу регулярная подпись «смотрите в кинотеатрах». Это понятно, что в кинотеатрах, но и не только: здесь тоже кого-то слили буквально сегодня, и кому-то надо срочно смываться в точности как этим ненатуральным животным из нового анимационного фильма.
Белый день полный белого холода сдавливает мне голову, шею и щеки крепкими пальцами. У меня хорошая теплая куртка для сноуборда, она не пропускает влаги и холода, но мне срочно нужна еще шапка. Я беру с лотка первую попавшуюся шапку за сто рублей и до кучи вместительный рюкзак за триста. В ближайшем общественном туалете, закрывшись в кабинке, я перекладываю все содержимое портфеля в рюкзак, а портфель за двести евро оставляю лежать на бачке, а с куртки срезаю бритвенным лезвием ярко-красные бирюльки. Я должен смешаться с серой массой, выглядеть колхозаном в шапке-пидорке и с матерчатым рюкзаком, чтобы по виду цена мне была три зеленых копейки в самый базарный день на ярмарке человеческих дарований. Я иду, спрятав глаза и руки в карманы, я очень устал, но скоро так или иначе все перестанет.
Десять минут до отправления, уже началась погрузка в автобус, и я беру на ближайшем лотке два остывших сырых пирожка и бутылку минеральной воды. Пирожки из лежалой капусты и гниловатой картошки, а вода из сливного бачка, просто она искусственно минерализована химическими солями. В этом городе не бывает средних величин, все либо вкусно и дорого, либо дешево и отвратительно адски, однако не время сейчас выбирать, придираться, я должен смыться отсюда как можно скорее.
Затор при погрузке, очередь перетаптывается, на входе пробка из трех человек. Водитель скучает, вздыхает и наблюдает, в дверях мужчина и женщина, у них озабоченные глаза и бумажки в руках. Женщина записывает в бумажки фамилии пассажиров, мужчина проверяет, насколько правильно женщина записала фамилию. Я подобного никогда прежде не видел, а это значит что на данном маршруте подозревается наличие ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ. Я втекаю в салон, и женщина за моей спиной острым почерком выводит в разграфленном синей пастой листочке: ма-ка-ров. Если перед выездом вместе с билетами будут проверять паспорт – тогда все, тогда бесполезно. Что значит «нет, забыл, потерял»? А как бы тогда вы ходили по улицам города, где так много милиции, спрашивающей документы у всех и у каждого, и забирающей в участок всех и каждого, у кого недостаточно средств для взятки? Остается только от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и чуть-чуть потерпеть.
Я выглядываю из-за как всегда пыльной и ветхой коричневой шторки на белую белизну враждебного мира, что идет на меня третьей мировой хренью прямо как в песне Цоя. Вместе со мною в автобусе полный салон пассажиров, и все они тоже притихли, перетаптываются и перешептываются шур-шур-шур, потому что у них первый раз в жизни спросили фамилию в междугороднем автобусе. Когда в салон войдут двое-трое в штатском и один милиционер в форме, который будет проверять паспорта, они вожмутся в сидения и напрягут пиписьки чтобы не обмочиться, а когда выяснится несоответствие фамилий – шур-шур-шур – какое облегчение они испытают, когда меня (ЗАМОЧИТЕ ЕГО!) наконец выведут. А вечером за стаканом с беленькой они будут рассказывать своим родственникам: вот так-то, я сегодня чуть не погиб героически. Кто знает, что за гексаген был в рюкзаке у этого парня! Но на наше счастье очень распрекрасно нас охраняют спецслужбы, так что мы можем спокойно спать, но главное, для пущего спокойствия, повесить еще одну маленькую-малюсенькую камерку в туалете у себя дома. Это нормально, в риэлити-шоу по телевизору все так делают уже очень давно, это вовсе не стыдно, это для нашей же с вами безопасности от террористов, наше дело не беспокоиться, а накрепко спать.
Нет, слава Богу, паспорт не стали, водитель бьет пальчиком по наручным часам: уже время, пассажиры набивались долго, надо ехать, пусть лучше ТАМ. Трогаемся, отползает от бордюра автобус и аккуратно втирается между машинами на проезжую часть, но угроза не миновала, я явственно ее чувст-чую как загнанный зверь, обоняю нюхом опасность, она совсем рядом. Ползая по-пластунски сквозь свернувшиеся ранним утречком густой консистенции пробки, мы заворачиваем раз и другой, и выезжаем на набережную. Здесь нелюдно и немашинно, свободно, никаких пробок, разгоняйся и езжай на всю амплитуду спидометра, но автобус зачем-то паркуется к обочине и глушит мотор. Парочка у входа между собой шу-шу-шу, дяденька берет бережно белую бумажку с черненными острым почерком фамилиями и выходит из автобуса и переходит дорогу не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему.
Я выглядываю из-за занавески и наблюдаю, как мужик с листочком идет на ту сторону, а там вдалеке кирпичные фабрики и дома каменные старые разноцветные, а перед ними широкая грязная влажная муть Москва-реки, а перед ней массивные черные узорчатые из цельного чугуна перила, а перед ними асфальтовый серый тротуар ровный и выметенный с бордюрчиком, а к бордюрчику припаркованы два затонированных черных ворона бэха и мерин, у передней номер не видно, а у задней серия Е-КХ. «Ебу – Кого Хочу», так расшифровал ее мой земеля гэбэшник Чалый, фанат Третьего Рейха, СС, КГБ, ЕКХ и других мрачных убийственных аббревиатур. Я уже готов окончательно съехать с катушек, но меня сдерживает лишь одно обстоятельство: то, что все происходит взаправду.
Приоткрывается книзу окошко одной из машин, и мужик СЕЙЧАС КОГО-ТО СОЛЬЮТ отдает свой поганый листочек, и что-то говорит, пригнувшись к щелочке яко Ангелом своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих. Три минуты, пять, уже семь, а мужик все мнется и перетаптывается с ноги на ногу, а где-то внутри машины изучают список фамилий пассажиров, ведь у них там есть свой список, с которым можно сравнить. Специалистам известно, что скрывающиеся лица первым делом называют фамилии друзей или родственников, потому что так опрометчиво устроены мозги у тех, кто не знает как работают специалисты, но я-то читал, поэтому нет в вашем собственном списке Макарова, обломитесь! На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.
Я сдерживаюсь и деревенею внешним спокойствием, хотя внутри все клокочет, готово разлететься колючими клочьями, но опасность обязательно должна меня миновать, поэтому на восьмой минуте перед нами останавливается другой автобус на южное направление, и новый экспедитор бредет к машинам с листочком, а наш мужик возвращается уже без листочка, светлый и радостный. Все нормально? – улыбается тетенька, а я сижу совсем близко и вижу на ее лице облегчение, в нашем автобусе вроде бы нет ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ, а значит можно весело трогаться и лететь с ветерком! Женщина греет руки от печки, мужчина потягивается и крупно зевает, пассажиры утыкаются в свежие газетные враки, а водитель прибавляет громкости радио, чтобы я навсегда смылся из родимого города под мрачную жесткую песню про мой родной город:
Солнце чертит круг и снова
За спиною как часовой
Чуть короче жизнь и чуть длиннее тень
Но ответить не готово
Небо над моей головой
Для чего я здесь считаю каждый день
Ждет, когда я крикну, выплесну боль
И станет моим проклятьем вечный город
Здесь меня никто не слышит
Деньги, кровь, гордыня и спесь
Держат на себе величье этих стен
Не поможет стать им выше
Слов и судеб адская смесь
И стремленье вверх во имя перемен
Властью и тщеславьем ты опьянен
В прошлом и грядущем непрощенный
Вавилон Вавилон
Что ты построил, что разрушил
Вавилон Вавилон
Плавятся души дьявольским огнем
Свет горел на каждом камне
Ты желаньем был одержим
Заглянуть за грань, презрев былую дрожь
Ты не верил в покаянье
Знал, что будешь сброшен с вершин
Но тянулся ввысь, приняв за веру ложь
Ты волной подхвачен и вознесен
Чтоб увидеть сразу смерть и солнце
Вавилон Вавилон
Что ты построил, что разрушил
Вавилон Вавилон
Плавятся души дьявольским огнем
***
Эта ночь длится многие ночи подряд. Ее хватило бы и на сотню длинных ночей, но зато я сделал такие восьмерки, что кто-то задолбался по ним петлять. На пустынных без единого фонаря улицах безвестного старинного городка, в котором я вышел не доезжая до Липецка, мне повстречались добрые самаритяне на капсуле смерти, в просторечии автомашина «Ока». Выгрузив детей дома, они согласились подвезти меня в ростовскую сторону.
– Может, тебе лучше у нас в городе остаться? Трудником при монастыре устроишься, там хорошо! – предлагает самаритянка. Она уже догадалась, что у меня не все в порядке, в том числе с головой, и не зря я обзываю Вавилоном столицу, не зря мчусь сам толком не знаю куда каким-то диким маршрутом. Я не уточняю, куда мне нужно попасть, но декларирую направление: юг.
– Поезжай к ингушам, они хорошие душевные люди. А к чеченцам не надо: они злые и христиан недолюбливают! – советует женщина, когда я отказываюсь от насельничества в местной обители.
Спасибо за совет, про Абхазию вы, видать, не слыхали, но и я вам рассказывать не собираюсь, незачем. Под безумным моим руководством мы проезжаем несколько городов по совершенно оторванной карте, все равно до Ростова «Ока» не доедет, развалится по дороге, да и вообще далеко, и не следует так подставляться: мне нужно пользоваться машинами с номерами местного региона.
– Здесь с дальнобойщиками договоришься, они все через Ростов по этой трассе едут. Что, свечку за кого хоть поставить? – добрая самаритянка, должно быть, не верит, что меня зовут так, как я им представился. Но это зря, просто я назвался именем, данным мне при крещении, так что поставьте за меня свечку и читайте «Живый в помощи», это как раз то, что мне нужно!
Дальнобойщики, наевшись разогретого в микроволновке лагмана, напившись в придорожной забегаловке пива, улеглись спать на своих топчанах, чтобы отдохнуть и не разбить ненароком свои жизни на скоростной трассе Москва-Вечность. Я захожу в закусочную и тоже ем лагман и запиваю пивом, чем я не дальнобойщик? Меня ждут бои и дальняя дорога, я уже в пути и веду войну со всем миром, хотя не я ее начал, но заканчивать придется, увы, и мне в том числе. На мое личное счастье, к ночному оазису подъезжает попутный междугородний автобус, и неспящие пассажиры десантируются на площадку в поисках пирожков, кока-колы и туалета.
– Ты откуда тут взялся? – щурится недоверчивый водила, разглядывая в темноте мой багаж и наружность. Я говорю, что еду стопом, и это похоже на правду: у меня заляпанные грязью ботинки и джинсы, успевший запылиться рюкзак и измученное лицо лягушонка-путешественника. Водитель кривится отвращением к лягушкам и к путешественникам, он говорит что-то неразборчивое на суржике, но я произношу волшебное заклинание «ПЯТЬСОТРУБЛЕЙ» и сажусь на свободное кресло, предусмотренное для беглецов и экскурсоводов как раз рядом с выходом. Я купил у водителя приблизительно столько-то спокойных часов, чтобы ненадолго забыться бессонным безмыслием. Я отключаюсь как реле, как выбитые напряжением пробки, но включаюсь каждые полчаса при каждом постороннем база-база-прием. В автобусе установлена рация, и водитель то и дело говорит база-база, и он один раз сказал: да, одного по пути взяли, прямо под городом R.
Не знаю про что он, или может быть про кого, но мне следует быть осторожным. Мне нельзя прибывать на вокзалы автобусами, а следует приходить пешком, словно я всю жизнь тут прожил и лишь теперь собираюсь навестить больную тетушку где-нибудь вдалеке от родной деревни, в какой-нибудь еще более далекой деревне, поэтому сколько еще до прибытия? Сорок минут? Значит, пора выходить, остановите вот здесь. Да, ПРЯМО ВОТ ЗДЕСЬ я сойду, и пусть он теперь сколько хочет говорит база-база, ведь через пять минут меня на этом месте уже не окажется.
***
– А как мы на посту будем отмазываться? Иди своей дорогой! – просят водитель грузовика и его экспедитор, они уже пятые. Говорят, что менты как с цепи сорвались: тормозят на постах каждую фуру, досматривают кузов и пассажиров, а значит на дальнобойщиках небезопасно, мне снова предпочтительны частники. Единственный пешеход на несколько километров в обе стороны, я движусь вдоль трассы и торможу попутные автомобили, яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, надеясь, что мимо меня не проедет милицейский патруль.
Здесь нет уже снега, а значит я ближе к цели, неуклонно двигаюсь к югу, осталось не так долго мучиться. Голубой экран прозрачного неба подсвечен от самых краев горизонта разогревающимся прожектором солнца. Жирный железный мазок на блюде потускневшего золота, полотно скоростной автотрассы надвое разрывает бескрайнее поле пшеницы. Злаки убраны, стебли опали, пожухли, сотнями на них пасутся вороны. А может быть это галки: они меньше размером, чернее цветом и громче галдят, хором взлетая и хлопая крыльями, а ведь я уже видел такую картину. Золото, синь и хлопающие крылья, взметающиеся черной сеткой на чьей-то огромной пшеничных волос шевелюре, ощущение неразбавленной безнадеги, это Ван Гог, его последняя картина аккурат прежде чем.
– И что вам на месте-то не сидится? – удивляется добрый браток на корейской машине. Он подобрал меня на повороте, на развязке дорог, там где чад, шум машин и асфальт, а за краями все те же поля и вороны и отчаянная безнадега. Он хорошо относится ко стоперам и не требует денег, готов подвезти несколько километров до своего поворота, но ему интересно: зачем. У каждого, однако, свои на это причины: одних гонит интерес, других отчаянье, третьих скука, а некоторые просто слишком много узнали, чтобы оставаться на месте.
– На посту проблем не будет? – деловито интересуется отзывчивый браток. Да откуда ж мне знать? Впрочем, я твердо говорю: нет, не будет и яко позна имя Мое, просто ВЕРЮ, что не будет проблем, а вера это такая мощная штука, что может двигать и горы, что уж тут говорить о людях, профессионально машущих резиновыми и полосатыми палками. Воззовет ко Мне и услышу его, с ним есмь в скорби, мы проезжаем мимо ближайшего к Ростову поста, где стоит целая очередь из остановленных ментами машин, и толстый щекастый гаишник уже поднимает свой зебровидный Жезл Возмездия, но прямо перед постом нас хамски и донельзя кстати подрезает другая машина, и жест палкой достается ей.
Высаживая меня через десять минут, браток желает удачи, и я снова продвигаюсь вперед. Прыг-скок в попутку до ближайшего пригорода, прыг-скок из пригорода в ближайший автобус до Ростова, не доезжая до автовокзала прыг-скок – и я снова брожу по людным улицам города, в котором никогда раньше не был, и наверняка с удовольствием насладился бы его красотами, если бы мне не требовалось как можно скорей из него выбираться. Здесь живет Рыбка, мы некогда познакомились в Сочи, и я бы с удовольствием с ней погулял. Мы бы прошлись по центру и посидели в тенистых скверах, поели мороженого и попили бы пива, но Рыбка приехала в Москву в тот самый день, когда я оттуда рванул, поэтому я в Ростове один, топчу камень, бетон и асфальт. Нельзя сидеть и нельзя останавливаться, поэтому я неторопливо двигаюсь по проспектам, и перевожу дыхание лишь на остановках наземного транспорта. Здесь всегда стоят люди и ждут своего скотовоза, они заведомо неопасны и не вызывают ни у кого подозрений в террористической деятельности, обычные батарейки, направляющиеся из точки дом в точку работа и наоборот.
Светлый и чистый, высокий и крепкий, красивый, монументальный, похожий на областной дом культуры автовокзал гудит размеренным гулом. Толпы народа теснятся на плацу отправления и топчутся в огромных очередях к кассам, откуда пассажиры убывают во всех географических направлениях. Изучив расписание, я обнаруживаю, что меня изучает курсант милиции: он стоит рядом с расписанием и внимательно изучает тех, кто изучает перед ним расписание. Я невозмутимо занимаю очередь и славлю про себя ленивых и неподъемных российских чиновников, которые до сих пор не умудрились ввести на междугородном автобусном сообщении паспортную систему продажи билетов.
– Одно место до Сухума, проходите без очереди! – внезапно вступает с моими ушами в громкую связь темноволосая девочка в окошке соседней кассы. Они иногда так говорят, когда автобус уже готов отъезжать и не все билеты распроданы. Я едва было не дернулся к кассе, но вспомнил, что этот автобус по расписанию должен был уйти минут сорок назад, а значит мне лучше остаться на месте. Выстояв очередь, я покупаю билет на автобус, отходящий всего через двадцать минут в город К.
Когда остается пять минут до автобуса, я выхожу к месту погрузки и стою чуть поодаль с дымящейся сигаретой в пересохших губах. Мне не терпится попасть внутрь, приложить голову к мягкой подушке жесткого оконного стекла, надвинуть на глаза шапку и дать ногам желанный покой. Я жду момента, когда распахнутся заветные двери, но автобус закрыт и никого не впускает, остается две с половиной минуты до отправления, а пассажиры по-прежнему кучкуются возле дверей. Они переминаются с ноги на ногу, пересаживаются с баула на баул и жалобно друг другу скулят: почему нас до сих пор не пускают, ведь уже пора отъезжать, а между тем (УХОДИ) я уже слышал подобное не далее как вчерашним утром и теперь вижу (УХОДИ) непримеченное. Впритирку к моему автобусу маячит милицейская газель, а из нее выходят менты, подходят к водительскому окошку автобуса и о чем-то расспрашивают водилу. А теперь прямо мимо меня проходят двое не убоишися от страха нощнаго и от стрелы летящая во дни милиционеров, они открыто разглядывают пассажиров автобуса и занимают позицию под ближайшим столбом, мой автобус теперь окружен с двух сторон, но как они догадались?
Это элементарно, отработанная батарейка, мы тебя видим, просто надо вовремя смотреть на потолки. Потому что раз-два-три всего-то пять камер слежения смотрят с разных сторон на площадку отбытия, и как здорово, что я сейчас так удобно стою между ларьком и высоченным рекламным штендером, что меня толком не разглядеть ни с одного ракурса. Неспешно, потупившись, я пересекаю привокзальную площадь и сажусь в первый попавшийся трамвай в никуда. Я снова двигаюсь в город, по которому было бы так замечательно прогуляться с Рыбкой, но теперь никак невозможно, поскольку она в Москве, а я в глубокой жопе. В этом городе не продается даже карт даже автодорог даже в книжных киосках, как будто местные автолюбители передвигаются исключительно по памяти и наитию. Я шагаю не останавливаясь, перехожу на улицу с улицы, огибаю кварталы, гудят мои ноги, они безумно устали. Оттягивает плечи рюкзачная ноша, ноет отягощенная ею спина, и очень хочется отдохнуть и поспать и может быть даже сдаться, однако хуйвам, древнеиндейский религиозный праздник.
Старый обшарпанный автовокзал забит такими же неказистыми пассажирами. Один из них признается мне, что из-за введения в строй нового автовокзала автобусы отсюда теперь ходят исключительно по пригородам. Я читаю названия пригородов за лобовыми стеклами, и мне становится дурно, потому что я не хочу оказаться ни в новошахтинске, ни в старосвекольниках, ни в еще какой географической заднице. Что же мне делать? Пешком не уйти, на таксистах опасно, почти на всех перекрестках города отчего-то стоят патрули, заставы на выездах, везде Матрица имеет меня много раз. Люди, которые подключены к Матрице не догоняют, что случись вдруг что, так они из нее просто НЕ ВЫБЕРУТСЯ. Начнись война, отключись газ-свет-электричество – и пиздец, потому как стоит перекрыть выезды заграждениями, и крупные города окажутся гигантскими мышеловками, на площадях которых голодные озверевшие мышелюди начнут разводить костры из шкафов и кроватей и варить суп из кошек вперемешку с человеческими младенцами. Это нормально, это будет нужно для того, чтобы потом несчастные, которые не успеют подохнуть, завопили: мы готовы принять любую власть, пусть даже и от самого Дьявола, только дайте нам еще немного пожить! Одарите электричеством-газом-теплом и пайкой муки, чтобы мы могли спать живя, а не умирать пробуждаясь, так дайте же нам привычное снотворное счастье!
А те, кто успеют догадаться либо узнать, что так может однажды случиться, уже не сумеют запросто покинуть свои мегаполисы, потому что осталось совсем капельку, еще чуть-чуть подкрутить гаечки, и БАМЦ! – без паспорта нельзя будет сесть даже в троллейбус. Документы не надо будет никому предъявлять, просто электронная карточка москвича-ростовчанина-крыжопольгородца ЧИК через сканер, и можно дальше пользоваться живительными благами цивилизации, ходить под сотнями видеокамер и кричать УРА вместе со всеми и кричать ДОЛОЙ вместе со всеми и кричать ЗАМОЧИТЕ всех тех, кто не хочет быть вместе со всеми в нашем прекрасном ЕДИНСТВЕ.
«Твою зарплату мы будем переводить на специальную карточку: так удобнее для тебя и для нас, ведь твоих денег никто теперь не украдет!» – говорит тебе Матрица, и ты отвечаешь: О’КЕЙ. «Отныне пользоваться транспортом можно будет только по личной электронной карточке: так удобнее для тебя и для нас, поскольку не придется ловить зайцев и террористов», – говорит тебе Матрица, и ты отвечаешь: СЕНКЬЮ. «Рынки стали слишком взрывоопасны, так что мы их скоро закроем, а совершать покупки вы будете в магазинах и супермаркетах по вашим таким специальным электронным карточкам!» – говорит тебе Матрица, и ты отвечаешь: ОЛРАЙТ, делая очередной добровольный шаг в электронный тупик цифрового постчеловечества.
Никто не возьмет в долг, никто не попросит милостыни и никто не ограбит на улице. С карточкой за продуктами в магазин, за развлечениями в бар, за божественной благодатью в церковь. БЖЖЖ – карточку через терминал, и полчаса горит свет веры в электрической храмовой свечке. БЖЖЖ – и можно отправить свою исповедь по электронной сети, чтобы Матрица отпустила тебе прегрешения. БЖЖЖ – ты сел в такси. БЖЖЖ – купил себе пива. БЖЖЖ – час игры в боулинг. БЖЖЖ – милицейский патруль просканировал карточку, и ты идешь дальше. Не нужны больше паспорт и водительские права: все сведения о гражданине присутствуют на замечательной супер-карте.
В богато отделанных храмах проходят чинные богослужения. С паперти подевались куда-то нищие и калеки, но это неудивительно: в совершенном обществе не может быть социальных проблем, они все давно решены. Ты делаешь БЖЖЖ и проходишь внутрь. Молодые дьяки, вчера закончившие семинарию и уверенные в том, что Бога нет, а религия хороший бизнес, читают требы. Потихоньку подтягиваются священники – они прибывают на дорогих джипах и идут говорить проповедь. Вся власть от Бога! – внушают батюшки. – Требованиям правителей необходимо подчиняться! Если руководство вводит систему всеобщего учета и контроля, значит, это необходимо для МИРА И БЕЗОПАСНОСТИ! А кто говорит вам, что ваша универсальная карточка – начертание зверя, не верьте ему! Вы же умные люди, и понимаете, что индивидуальный номер в электронной базе данных не имеет никакого отношения к дьявольщине. Когда явится сам темный княже Антихрист и начнет раздавать дьявольскую печать, это будет очевидно для всех! У вас на руках будут изображены три шестерки, перевернутый крест и демоническая морда Бафомета, дабы принимающий начертание не сомневался в том, что отрекается божественной благодати.
Как замечательно все разрешилось! – думаешь ты, проглатывая очередную синюю таблетку. Но то, что последует дальше, можно описать миллионом слов, можно тысячью, кому-то достаточно будет сотни, а я попробую уложиться в одно слово: ПИЗДЕЦ.
***
С быстротою компьютера мое левое полушарие просчитывает десятки вариантов, как выбраться из этого затянувшего меня как трясина южного города, но все они одинаково неэффективны, если не сказать больше: провальны. Ошибкой будет идти напролом, ошибкой будет идти на вокзал, ошибкой НЕТ, кричит правое полушарие: если они в курсе, что я уже был на вокзале, но спешно его покинул, то вряд ли они ожидают, что я снова вот прямо сейчас выловлю частника и, не теряя времени, помчусь обратно на площадь! Мне незачем торчать теперь в зале: я изучил расписание еще в прошлый раз и знаю, на чем в ближайшее время можно уехать. Я сунусь в транспорт в последний момент, якобы не успел отстоять очередь и взять драгоценный билет, а пока что я скроюсь от камер слежения в ближайшем кафе и буду тихо коротать свое время.
Лишнее время я проедаю остывшим харчо, выпиваю разбавленным пивом и выкуриваю незнакомой маркой местных пахнущих сеном цигарок. Остаток зачитываю газетами, в которых пишут всякие враки, их озвучивает федеральный министр дедовщины Сергей Иванов, он что-то там пиздит про геополитические интересы Матрицы, да пошел-ка он на хуй, я сворачиваю газету и прячу в рюкзак. У меня есть возможность дать кратковременный отдых ногам и выпить невкусного чаю, наблюдая за чумазыми малолетними побирушками, что пристают к посетителям, вызывая на себя площадную ругань.
Люди отказываются видеть ужас и нищету, потому как мечтают чувствовать себя совершенно счастливыми, ну а как это можно быть счастливым, если рядом с тобой голодают малые дети или старые взрослые, или нельзя заработать на кусок хлеба только потому что у тебя нет в жизни паспорта? Батарейки предпочитают не видеть, как милиционеры лупцуют бездомных, и как те согреваются на улицах горячительными напитками для того чтобы не замерзнуть вглухую, как они слоняются без дома и без работы, потому что Матрице вообще все до кластера. Проще всего обозвать их унылой аббревиатурой «Батарейка Отработавшая Материальную Жизнеспособность», и вымести из сознания на свалку отживших питательных элементов.
Матрица почти справилась с проблемой бездомных, она выметает их грязной метлой из городов, создав им в глазах широкой общественности реноме «человеческий мусор», а скоро их вовсе вышлют в специальные резервации, такой опыт уже имеется. В одной из российских губерний главный левиафанец решил устроить для бомжей специальную зону: бездомных со всего региона согнали в заброшенную деревню, чтобы они там жили безвылазно и чтобы никто их не видел, потому что если обыватель начнет об этом задумываться, то будет мало тока, а значит недостаточное питание для Матрицы. Не исключено, что уже достаточно скоро на улицах нельзя будет встретить бездомных, потому что в России десятки тысяч брошенных деревень по результатам последней переписи населения, а это фактически кладбище умерших батареек.
А когда Матрица разберется с использованными батарейками, то начнет заниматься отживающими свое стариками, больными и прочими некачественными человекумуляторами. Для этого есть замечательный способ, его давно изобрели и назвали евгеникой. Когда наступит полное счастье, евгенически евгеничные граждане будут с радостью круглосуточно воспринимать новый и прекрасный художественный мир, евгенически неевгеничные граждане с десяти до семи обеспечивать его прекрасность и художественность, а неевгенически неевгеничных граждан вовсе не будет, потому как десятки тысяч заброшенных деревень сгорят в третьей мировой очистительной процедуре, а бесполезные батарейки переплавятся в бесполезные ископаемые.
Однако мне уже пора на автобус, счастливо тебе, трудный и влажный город Ростов! С транспортом все нормально, он своевременно запускает в себя пассажиров, и я сажусь на свободное место рядом с молодой симпатягой. Та сразу же отворачивается к окну: это вполне естественно, поскольку я на ногах сейчас пойдут третьи сутки, и от меня наверняка разит потом и дорожной грязью, но мне, честно говоря, похуй на ее эстетические реакции. Я надвигаю шапку на глаза и щелкаю реле выключателя, дабы забыться приблизительно на два с половиной часа.
***
Снова вокзал, дворцовые залы томительного ожидания, и легкий смрад долгой дороги раздается от ожидающих поезда. Мой поезд подойдет очень скоро, это скорый поезд откуда-то из Украины, и он простоит в городе К пять минут, в течение которых я должен успеть в него погрузиться. В книгу глаза, в книгу голову, я все еще пытаюсь уцелеть и почти не выхожу на перрон. Мой объемный рюкзак, затрапезный вид и разбитые хождением по лужам и грязи ботинки выдают во мне путешественника, который бродит не первый день подряд, и у которого святой долг любой государственной прищепки спросить паспорт, чтобы вовремя прищемить хвост. Последний раз, когда я выходил на улицу, меня вновь едва не проверили. Я сидел на холодной синей скамейке, курил и наблюдал за тем, как милиция просматривала документы у проходящих граждан и у компании молодых людей, сидящих рядом со мной на этой же самой скамейке. Но меня они словно не видели, потому что яко Ангелом Своим заповесть о тебе, я для них пассажир-невидимка.
Несколько рядов скамеек, вповалку спят на них изможденные люди с торбами, рыночными сидорами, тележками, рюкзаками, тюками, я почти не обращаю на них внимания, я читаю. С каждой страницей мне становится все интереснее, потому что в «Уцелевшем» описывается история некоего мессии, который далеко не мессия, а лжемессия, и у которого подруга-оракул, но не такая юная как моя милая Жаворонок, и заканчивается этот роман, я уже понял, хуево. Главный герой книги – единственный уцелевший сектант из целой корпорации религиозных уродов, которые продают своих детей Матрице во имя Господа нашего Иисуса Христа в соответствии с принципами сетевого маркетинга, после чего заканчивают историю своей секты коллективным самоубийством. Главный герой остается единственным носителем неистовой истины и порочного благочестия в обществе потребителей христианских демократических ценностей. Его делают телепророком и зарабатывают на нем кучу бабла, но, в конце концов, должно все закончиться, я уже говорил, неимоверно хуево.
Наконец подходит мой поезд, и я пробираюсь к нему удобным безлюдным под землей выкопанным переходом к путям, и цепко оцениваю взглядом перронную обстановку. Пройдя за спинами милиционеров, которые пристально наблюдают за тем как торговцы с баулами грузятся в плацкартный вагон, я двигаюсь к началу состава – туда, где почти нет народа и всего лишь один скучающий милиционер. В последнюю минуту простоя поезда я заваливаюсь вовнутрь. Проводница греется в тепле предбанника, и я спрашиваю: мать, есть ли места свободные, а то билет не успел купить? (Интересно, сколько раз она слышала эту и подобную ей хренатень?) Она говорит: да, проходи, хлопец, – и заводит меня в пустое купе.
О, какое счастье, какое счастье! Это мягкий вагон и совершенно пустое купе, из него только что вышли люди и оставили мне на столике тарелку с нарезанной колбасой и сыром. Я говорю проводнице: дайте мне горячего чаю, белье и не трогайте до прибытия. За закрытой дверью купе, на ней дребезжит немытое зеркало и трясутся пластмассовые лютики в пластиковом горшочке, я вдыхаю запах сырокопченой колбасы, нестиранных оконных занавесок и фанерной обшивки. Наслаждаясь покоем и предвкушением почти трехчасового сна НА ПРОСТЫНЕ, я пытаюсь понять, что буду делать завтра, когда окажусь подле государственной границы.
Можно, конечно, пойти напролом через паспортный контроль, уповая на то, что ориентировки на меня могут быть только у ментов, а у пограничников в отсутствие официального розыска быть их просто не может. Тогда я успею пересечь границу, невзирая на то, что компьютерная база сообщит база-база всем, кого это интересует, где я теперь. Но если левиафанцы задали официальный розыск, тогда бесполезно, тогда я сам приду в руки и попаду в лапы, полезу в пасть и пожалую в чрево голодному и ненасытному Левиафану. Нет, надо проверить другой вариант. Граница не такая уж и государственная, во всяком случае, отнюдь не такая как с Китаем, и совсем рядом, буквально сбоку от Казачьего рынка, стоят одноэтажные жилые домишки, а значит можно пройти вдоль них прямо к заграждениям и посмотреть на то место, которое я так отчетливо ВИЖУ. Удобный и симпатичный бугорок-холмик, а на нем такое раскидистое кустистое деревце, с него только перепрыгнуть и хоп-ля, я уже на той стороне. У меня будет несколько минут, чтобы форсировать горную речку высотой по колено, и затем можно будет расслабиться и пойти пожрать мясной кавказской солянки, и сесть на маршрутку до Нового Афона, но не время сейчас ломать себе голову, мне лучше хоть немного по… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.
***
Привокзальная площадь бодрит меня знобящей прохладцей, она пахуча, свежа и тронута румяными пальчиками рассвета. Какая радость, что я снова на юге, куда не добрался ледяной среднерусский ноябрь: здесь нет снега и холода, а кругом царит запах фруктовых деревьев, не перебиваемый даже стойким железнодорожным зловонием всякого бетонного и стального. Я пробираюсь пешком по металлической паутине железнодорожных путей, миную вокзальное здание и подбираюсь к ограде. Возле выхода из нее толпится единственный мент и выборочно проверяет документы у вновь прибывших. Я автоматически затыкаю ему взгляд плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, и прыгаю в дожидающуюся меня маршрутку прямиком до границы.
Утро едва занялось, улицы и тротуары пустые, нет ни ранних горожан, ни припозднившихся «отдыхающих», как тут называют курортников. Вымотанные дорогой, не успевшие толком проснуться, пассажиры маршрутки общаются между собой на рыночные темы или спят, скорее всего, на рыночные же темы, а я собираю в пучок всю свою настороженность. Мне предстоит взвешенный шаг или прыг-скок конем, его нужно сделать по возможности аккуратно, без палева, я внутренне сосредоточен и у меня нахмурены даже мысли.
Казачий рынок вовсю работает. Торговля спать не умеет, не знает жары или холода, она бессмертна как мафия, но гораздо живучей, потому что Матрица скоро сжует всю мафию, а торговлю проглотит целиком без остатка, чтобы переваривать долгие годы как удав или анаконда или кто там еще такой длинный и страшный и в меру вместительный. Повсюду зелено и оранжево и коричнево, разбросаны по землице хурма и орехи, лавровый лист и недоспелые пока мандарины. Каждый мой шаг отдается гулким БОММ звуком, отражается от асфальта и возвращается назад по спинному мозгу. С каждым новым шагом, этот БОММ звук становится глубже, сильнее, отчетливее, потому что я вижу ближайшую огнестрельную вышку, а вдали показались зеленые заборы и здания, в которых засели зеленые пограничники на паспортном зеленом контроле.
Я прохожу длинный ряд магазинчиков и сворачиваю в проулок, который привиделся мне минувшей ночью, и шагаю теперь мимо одноэтажных частных строений. Здесь живут приграничные люди и одна очень злая собака, которая незамедлительно принимается лаять, а по левую руку колосятся на огородах сельскохозяйственные культуры. Пройдя улочку до конца, я резко сворачиваю на грядки, пересекаю чьи-то запущенные огороды, перелезаю через низкий частный заборчик – и вот она открывается перед глазами, государственная граница. Воображаемая черта в сознании, пунктирная черта на карте и колючепроволочная черта в три ряда разной вышины на условно реальной земле. Пробравшись сквозь заросли абхазской колючки я вижу мой бугорок, и он точно такой же, каким я его видел вчера умозрительно, но на нем ебтвоюмать нету дерева! Быть может, его когда-то спилили, как и все остальные деревья в радиусе трех метров от границы, а, может, его и не было вовсе. Скинув рюкзак, я закуриваю и присаживаюсь на корточки, безуспешно пытаясь понять, что же дальше. Ведь если нет дерева, то бесполезно и прыгать! Можно, конечно, размахнуться как дискобол на летних спортивных играх, и метнуть на ту сторону мой рюкзак – с тем, чтобы вдребезги превратился в дребезги мой компьютер. Затем можно разбежаться и нырнуть рыбкой, и самому вдребезги поломаться в дребезги и запутаться в этих дьявольских государственных колючках, и то, если по ним не бежит электрический ток.
Теперь я на развилке, так часто бывает в компьютерных играх. Возможно, многие я до меня могли делать так или сяк, и у одних получалось перепрыгнуть, другие ломали себе шею, а третьих ловили при пересечении государственной границы и говорили: ВЫ НАРУШИТЕЛЬ. Впрочем, если бы это была компьютерная игра, то я бы мог засейвиться прямо на месте и прыгать хоть до усера, пока не получится. Но, увы, я пока что не знаю, на какие клавиши мозга и чем нужно жать, чтобы получить аксесс в меню опций и выбрать savegame. Еще разок оглядев поросший бурьяном холмик, я выбираю ход в обратную сторону. Теперь все, что мне нужно, это по-настоящему выспаться, иначе сил у меня не хватит не то чтобы для прыжка, но и просто подпрыгнуть на месте. Я слишком вымотан этой ходьбой и ездой и сидением в разных видах транспорта. Меня словно вымочили в тазике с грязным бельем, но так и не стали стирать, не говоря про полосканье и сушку.
Совсем рассвело, и всем кроме меня улыбается солнце. Улицы заполняются автомобилями и пешеходами, будним утренним шумом и запахами, а маршрутка до Сочи везет пассажиров вместе со мной туда, где летом был ад и пробки и экономический форум, а сейчас ничего, кроме прохладного ветерка и яркого солнышка. Женщина рядом со мной заводит разговор с рыжещетинистым молодым человеком, они живут по соседству и теперь непринужденно болтают о его работе в милиции. Я гляжу на молодого рыжещетинистого человека напротив, он на прошлой неделе перевелся из следователей на должность оперативника и одет в белую фланелевую рубашку, а ее ворот расстегнут аж на три пуговицы. Я же, оказывается, сижу в наглухо застегнутой черной куртке для сноуборда и в надвинутой на глаза зимней шапке, словно на улице метет январская вьюга, а между тем, на улице далеко не метель. Я потихоньку стягиваю с головы шапку и расстегиваю куртку: даже если я сошел с ума, это вовсе не значит, что надо вести себя так, будто я сошел с ума, а то скоро ПРЫСЬ один укол, и я приехал по назначению. По назначению врача два укола утром и пять таблеток вечером, не считая прочих процедур и ему нужен покой, да, мне обязательно нужен покой, он мне просто необходим, но не с вами, не там где больница и пахнет уколами, хуйвам, древнеиндейский религиозный праздник.
Подбираясь к берлоге (ну а куда мне еще в этом окаянном городе подбираться?), я чувствую, что сил едва хватит, потому что еще немного, и мне придется ползти, настолько я вымотан. Если Врайтера не окажется дома, тогда вообще полный каюк, и я упаду у него на ступеньках. Но надежда теплится во мне и пузырится как процесс брожения браги, я теперь сам начал бродить, отныне я настоящий бродяга, проклиная судьбу, тащусь с рюкзаком на плечах в этот долбанный подвал, где живет Врайтер. Я не хотел здесь появляться, но берлога это сегодня единственное место во всем подсолнечном мире, где для меня найдется кровать. Я почти что стекаю по десяти бетонным ступенькам и ПЛЯМЦ – чавкает железная дверь, она открыта и даже не на замке.
– Сю-сю-сю, ты что-то забыла, сю-сю? – Врайтер выходит из своей комнаты, но он видит, что это не сю-сю, это я, похожий на восставшего из ада, или на самого несвежего трупа из «Ночи живых мертвецов», или на существо в корзинке, только отчаянно разучившееся спать. Врайтер переключает глаза из положения карий овал в положение черный квадрат, он меняет цвет лица из окраски спелое яблочко на окраску неспелая редька, и все закупоренные черные поры на побелевшем фоне острого носа сбиваются в испуганную кучку и истошно взывают ко мне стройным хором:
– СЫНУЛЕНЬКА! ШТОСЛУЧИЛОСЬ???
Я никакой ему не сынуленька лет уже надцать, ну а что случилось объяснить в двух словах невозможно, рассказывать придется долго и сбивчиво. Нет, в двух словах никак. Нет, в двух словах НИКАК. Позже я попытаюсь в других, но сейчас это уже совершенно неважно: Врайтер выяснил, что я никого не убил, и за мной не гонятся никакие бандиты, а значит ему можно идти по своим важным делам, потом расскажешь, ну хорошо, тогда я посплю.
***
Сквозь пробитые в стенах амбразуры подвальных окон полуденный свет проникает в кухню и посыпает лучистыми зернами стол, тарелки и разложенный по ним крабово-рисовый салат врайтерского приготовления. Мы сидим один напротив другого, и Врайтер разливает белое вино по бокалам, силясь понять: что же со мной стряслось. Потягивая мелкими глотками сладковатое пойло, я жду терпеливо, пока Врайтер проштудирует файл «Пробуждение», в котором записан монолог разных ипостасей Я ЕСМЬ по поводу неминуемого в очень сжатые сроки начала всеобщего и окончательного Конца.
– М-м, – неопределенно мычит Врайтер, дочитав предложенный текст. Он переключает глаза в положение синий ромб, он переключает лицо в положение залежавшийся мандарин, и его лоб направляет в окружающее пространство телепатемы с содержанием «в какой больнице его быстрее?»
Я все еще не теряю надежды, что Врайтер сможет понять, поскольку когда-то он умел верить, искать, спонтанно мыслить и действовать. Возможно и сейчас где-нибудь под толщей перин конформизма и матрасов усталости и простыней лузерства ему все еще не дает покоя горошина вечного сомнения в том, что реально, а что нет в этом удивительном мире. Однако, слушая меня, Врайтер прикрывает рот ладонью, и на языке жестов это означает, что собеседник не воспринимает всерьез ни единого моего слова. Он вперил взгляд в ноутбук, словно ему интересно перечитать, хотя я вижу по выражению его глаз, что он думает о чем-то в какой лучше больнице другом.
Всегда остается микроскопический шанс на успех, и я тщусь ему объяснить, что на меня снизошло Пробуждение, что это удавалось многим прежде меня, так почему бы теперь и не твоему отпрыску? Но Врайтер по-прежнему вперился на экран ноутбука, его лицо заполнено глазами тоскливой собаки, еще бы: сынуля «приехал», тю-тю. Врайтер гоняет по лицу желваки, а это значит, что он подбирает слова про себя и намерен высказать мне что-нибудь веское и в высшей степени умное, хотя сознание его по-прежнему закрыто, а разум функционирует в режиме автоматической электросушилки. У меня остался суперпоследний шанс. Надо попытаться выбить из-под его разума табуретку реальности, ошеломить так, чтобы затянулась петля неизбежности, поэтому я говорю что в момент Пробуждения я был САМИМ ГОСПОДОМ БОГОМ!
– Гхм-гхм, – прокашливается, наконец, Врайтер, и голосом мудрого северного оленя мне заявляет: – Нет Бога кроме Аллаха! Ты, вероятно, хотел сказать, что почувствовал себя частью Господа Бога, так ведь?
Врайтер ухватился за это свое частвование как за ниточку. Ему не пришлось даже думать, он выдал один из запрограммированных в него Матрицей стандартных ответов, каковые заложены в программу любой религиозно подкованной батарейки. Они все хватаются за ниточку, не умея понять, что если вытянуть ниточку из свитера, то это ниточка, но если не вытягивать, а просто смотреть, то это, блядь, свитер, а не миллиард чертовых ниточек. Я отвечаю: да как ты не можешь понять, что все во Вселенной ЕДИНО, и в краткий но бесконечный миг Вечности я не просто видел что-то божественное, а я этим БЫЛ!
– Я надеюсь, ты ничего не курил при этом? – строго осведомляется Врайтер.
Ну, еб твою мать. Я подхожу к окну и пытаюсь остудить разгоряченный лоб о стекло. Однако южное солнце нагрело его до сковородочной температуры, и процесс бурления в моем черепе становится от этого лишь активней. Я говорю, что вещества тут не причем. Существует множество врат, и для каждого они свои собственные. Но все они, в конечном итоге, ведут к одной и той же Великой Двери: в Бесконечное. Они непостижимы и недостижимы, мои врата для тебя! Равно как и я никак не прошел бы твоими!
– Да, да, – вдруг спохватившись, поспешно соглашается Врайтер, болванчиком мелко кивая, поддакивая безумному мне. – Ты прав. Конечно. Истинно так. Все верно.
Я спиной чувствую присутствие Врайтера и его декоративную исламскую правоверность. Только что он показал могучий fuck-off светлой истине, которую сам некогда жаждал найти, но искал почем зря. Истина ревнивая женщина, и она не хочет делить мужчину с Карьерой, Заботой, Работой, Семьей или с другими столь же ревнивыми женщинами. Посему, либо ты добиваешься руки Истины до упора, либо она беспрестанно выливает с балкона ночные горшки тебе на голову в ответ на твои серенады. Забросив много лет назад поиски экзистенциального смысла, Врайтер смирился со своей неудачей и сделал вид, будто нашел. Он сотворил себе Бога по своему образу и подобию, и водрузил его на книжную полку, аккурат между большой кулинарной книгой и пособием по маркетингу Роберта Кийосаки.
– Что ты намерен предпринять дальше? – интересуется Врайтер. Услышав, что я направляю стопы в Абхазию, и утром едва не рискнул перепрыгнуть границу с холмика, на котором, к несчастью, не оказалось вожделенного деревца, оживляется. Он говорит, что давно хотел нелегально пересечь государственную границу, чтобы что-то доказать российской власти (можно подумать, герой его книги злой колдун Путтипут об этом прознал бы), но все оказалось под прочным замком, Врайтер, оказывается, проверял. С аквалангом нельзя, горы кишат волками и минами, а прыжки через проволочное заграждение чреваты опасностью задержания: ВЫ ПРЕСТУПНИК.
Он спрашивает, почему бы не попробовать перейти границу легально, и откуда у меня уверенность, что меня там непременно задержат. Я отвечаю, что уверенности такой нет, поскольку поиск вряд ли официальный, но мне не стоит нигде светиться, потому что тем, от кого я улепетывал трое суток, никакие официальные обвинения не нужны: им достаточно просто поймать. Я рассказываю про ЕКХ, про милицию, про ростовский вокзал, и Врайтер сразу же подбирается: у него хороший нюх на опасность, это наследственное и идет с паранойей в комплекте. Врайтер утверждает, что в официальный розыск меня объявить не могли, потому что, во-первых, я ничего не натворил, а во-вторых, если это те люди, о которых я рассказываю, то значит они будут действовать исподволь: уж ему-то известно. Я интересуюсь: что он может знать, и Врайтер оживляется еще больше. Он переключает глаза в положение прямоугольник, он переключает лицо в положение жизнелюбивая свекла, он переключает голос в положение замполит дивизиона, и хорошо поставленным майорским голосом проводит мне краткий экскурс по Матрице.
– В регулярной армии есть офицерский состав и рядовой, а у спецслужб только офицерский. Им просто нужны солдаты, поэтому сотрудники ФСБ, СВР, ГРУ и других подобных фабрик насилия рекрутируют рядовой состав из числа гражданского населения. Этот ваш Морфеус – что сержант, или капрал. Он просто занимается набором рекрутов, каковыми и стали вы с твоим Онже. Я, кстати, еще когда в первый раз его увидел, сразу понял, что тот порядочный прохиндей. Вас просто проверяли, насколько вы подходите на должность солдат этой структуры. И, в общем-то, тут нет ничего страшного. Просто ты слишком (злоупотребил веществами и наглухо сбрендил) близко к сердцу все принимаешь.
От монолога Врайтера, испещренного междометиями «просто», меня перекореживает. Ведь я говорю не о Конторе, не о факте рекрутинга, а о МАТРИЦЕ! Наше несчастное общество давно перестало быть живым организмом, умерло, разложилось и стало кибернетическим механизмом, но и технические детали теперь развалились, а общество оцифровалось и загрузилось в электронную цифровую Систему, имя которой: ЗВЕРЬ!
Врайтер терпеливо на меня смотрит, и лоб его снова посылает в пространство телепатемы, радиосигналы здорового головного мозга: какую-нибудь больницу с добрыми врачами и не слишком жестким режимом. Он говорит: да, я знаю о том, что система существует, причем еще с совдеповских времен, но не так уж все и ужасно, и к библейским пророчествам никак не относится. Спецслужбы работают не на дьявола, а на дзюдоиста. Нет, дзюдоиста привел к власти именно Березовский. Да, и спецслужбы тоже, но все-таки, прежде всего Березовский, потому что преемником Ельцина должен был быть Степашин, а тот слишком порядочный человек для российской политики, а…
Я перестаю слушать Врайтера, потому что он переключает глаза в положение параллелепипед, он переключает лицо в положение спелая тыква, он переключает голос в положение организатор нескольких предвыборных кампаний, и распространяется теперь о политике, как о родной двоюродной бабушке. Врайтер пытается меня убедить в том, что марионеток типа Путина к власти приводят такие же марионетки типа Березовского, а вовсе не Система, которая как я вижу, знаю и доподлинно мне ныне известно, что именно она управляет этими гадкими куклами, дергает их за ниточки и говорит ихними кукольными голосами: МАЧИТЬВСАРТИРРРРЕЕЕЕЕЕ!
– Хорошо, не будем спорить. Я отвезу тебя в Новый Афон, – говорит, наконец, Врайтер, и я этому радуюсь: важно, чтобы в момент перехода границы я был не один, и в случае чего не пропал бы бесследно. Наконец-то я чист, вымыт, более-менее выспан, четыре часа в кровати не так много, но все же лучше чем три на купейной полке. Мы грузимся в уазик по имени «танка» и вррррррр.
***
Я читаю «живый в помощи» по кругу безостановочно, в то время как пограничник, застекленный как эмбрион в пробирке, плавает в спирту своей будки. Одной рукой он вбивает номер паспорта в базу, и, не поднимая глаз, через секунду вышвыривает его обратно в прорезь. На другом конце пограничного коридора, окрыленный своим успехом, я прохожу мимо скучающих абхазских погранцов, и вместе с глубоким вдохом и выдохом падает с меня чугунная глыба напряжения и почтичтобезумия последних нескольких дней.
Светло на сердце и радостно, легкие пьют запоем живительный свежий воздух, не отравленный смогом и продуктами развитой индустрии. Блаженствуют барабанные перепонки, веселясь отсутствию привычного отовсюду шума и скрежета. Глаза отдыхают на субтропической зелени кипарисов и пальм, на спелой желтизне поздних осенних фруктов, на величественной синеве гор и на неисчерпаемом кладезе моря. Я парю на волнах собственной безмятежности, и твердо знаю, что Бог меня уберег, а значит, у меня теперь все получится. Здесь Матрица не пустила еще свои корни, а лишь только засунула в республику свои черные щупальца, стремясь зарастить и заполнить ржавые механические железяки старой советской Системы процессорами и силиконовыми пластинками новой российской Системы, но я пока в безопасности.
– И куда ты теперь собираешься? – интересуется Врайтер. Ему известно, что я направляюсь в Новый Афон, и что я не намерен ставить в курс о своем прибытии родственников. Я уклончиво отвечаю, что поеду в безопасное место, но не хочу говорить, какое.
– А я и так знаю: новоафонский монастырь! – радуется Врайтер, скаля ровные мелкие зубы. – Я считал это с твоей ауры. У тебя на роду написано: новоафонский монастырь.
А я и так знал, что Врайтер полудурок. Он чистит зубы блендамедом два раза в день, и даже в безумии не способен быть полным, а лишь недо или наполовину, а все полоумные умеют «считывать ауру» и говорить нелепые вещи, особенно учитывая, что в новоафонский монастырь я не собираюсь ступать ни ногой, поскольку он у всех на виду. Что же до той обители, которую я вижу своим внутренним оком, и в которой непременно в скором времени окажусь, то я пробуду там лишь до весны, что мне ЗНАМО. Я не монах и близко не собираюсь таковым становиться, потому что я просто нелюдимый чувак с книжной припиздью и, по совместительству, будда. Не самый, наверное, лучший, не самый просветленный и не самый талантливый, но вот уж так мне на роду, должно быть, написано.
Врайтер высаживает меня там, где я попросил: прямо на трассе, у поворота к дому друзей. Мы прощаемся, и его «танка» врррррррр уезжает. Я шагаю вперед, и с каждым шагом мне делается все легче и веселей, потому что здесь очень тепло, безмятежно и тихо. Влажно плещется невдалеке море, и так цитрусово пахнет мандаринами, назревающими на склоне под уютным деревянным домиком, где обитает семейство Турков. Отсюда я скоро двинусь куда-нибудь в горы, но главное, что теперь можно расслабиться, прийти в обычное состояние человеческого сознания, и спокойно начинать думать: как мне Я ЕСТЬ теперь быть.