3. На грани
Я вырываю из стола ящики, скидываю с полок книги, разбрасываю по полу бумаги. Летают по комнате ежедневники, записные книжки, фотографии, гашеные чеки, географические карты и атласы.
– У тебя, я вижу, проблемы? – чем-то довольна Жаворонок. В картинно-целомудренной позе она сидит на диване, и лицо ее украшает невесомая радужная улыбка. Мой рассудок тем временем норовит выползти, выбурлить, вылиться из своего костяного корыта, он поднимается как дрожжевое тесто и лезет через край из каждой незадраенной щелки. Ужасы хороши для фильмов ужасов, кошмары хороши для ночных кошмаров, страх хорош для страшных историй, но не для жизни, не для «здесь и сейчас», не для меня, наконец.
– А ведь я знала, что так получится! – говорит Жаворонок, и на ее щечках проступают миловидные ямочки. – Я как только этого твоего Онже увидела, сразу почувствовала: у тебя скоро начнется неладное.
Будь сама неладна, Жаворонок делает отсутствующие глаза и включает оракула. Низкий грудной голос вместо обычного писка, она продолжает замогильным с хрипотцой тоном, будто читает по книжке:
– Тебя будет искать милиция… Ты уедешь в горы… Но они тебя разыщут и там спустя какое-то время… Потом в мире изменится политическая обстановка, и ты сыграешь в происходящем какую-то роль… Тебе придется передвигаться с места на место, чтобы скрыться от преследований… Но в конечном счете все образуется… Ты женишься, у тебя будут двое детей: мальчик и девочка…
Причем тут долбанная милиция? – ничего не поняв, я прерываю Жаворонка, но тут же позволяю врать мне и дальше. Пусть оракул из нее бестолковый, но благоприятный прогноз куда лучше чем ВСЕ ПРОПАЛО. Мне сейчас нужна толика одобрения, понимания и поддержки, пускай себе фантазирует.
Нужно дать знать брату. Он сидит у себя в комнате и что-то рисует. Мы с ним не разговаривали уже пару месяцев, но теперь настала пора закопать топор братоусобицы. Но что если они рядом?
– А я знаю, что вас прослушивали! – с самоуверенной уж-мне-ли-не-знать улыбкой заявляет мне Жаворонок. – Но квартиру никто не слушает, поскольку ты здесь почти не живешь. Поверь мне на слово. Здесь все в порядке, можешь теперь не шептаться.
Возможно, квартира и не нашпигована техническими средствами слежки, но мне следует подстраховаться. Я приоткрываю окна и балконную дверь и негромко врубаю радио, потому что я читал, что современные переносные устройства для дистанционной прослушки разговоров записывают аудиосигнал, сканируя вибрации с оконных стекол. Я говорю шепотом, и, вероятно, выгляжу полным психом. Впрочем, я наверно и есть полный псих, но лучше мне все же исходить из худшего, иначе очень скоро я перестану выглядеть психом и начну выглядеть трупом.
Оставив Жаворонка улыбаться пустой, лежащей теперь в беспорядке комнате, я выскакиваю в коридор. Скрючившись на табуретке у телефона, неразборчивыми каракулями пишу в ежедневнике набор фраз, типичный для душевнобольного человека. Закончив писать, тихонько просачиваюсь в соседнюю комнату и привлекаю внимание брата.
Светло, пахнет красками, пусто. В этой комнате из мебели только полки, компьютерный стол и мольберт. Брат живет на огромном матрасе, обложенном учебниками по психологии и книгами по изобразительному искусству. Еще сложены и раскиданы по полу рулоны ватмана, полустертые карандаши и драные кисточки. Любимый художник брата – Ван Гог. Мой, впрочем, тоже.
Я бормочу вполголоса: забудь. Все то, о чем друг на друга злили все это время, все в прошлом. Теперь это совершенно неважно, поскольку жизнь моя качественно переменилась к ИНОМУ.
Вижу облегчение на его лице. Ему тоже было нелегко жить так последние месяцы – не общаясь, не здороваясь даже, словно мы чужие друг другу соседи по коммуналке. Брат берет сигареты, и мы выходим на лестничную клетку перекурить. Напружиненный, готовый вскочить в любую секунду, я присаживаюсь на край ступеньки и стараюсь выглядеть как можно непринужденнее, но вряд ли мне это удается как следует. Меня уже перестало знобить, но на смену трясучке накатила слабость и вялость. Поминутно бросая взгляд в маленькое оконце, сквозь которое видно дорожку у входа в подъезд, я торопливо травлюсь табаком.
– Как работа? – интересуется брат.
Все нормально, все хорошо, замечательно. Автосервис потихоньку поднимаем на ноги, скоро разовьем бизнес до серьезного уровня.
– Онже на днях подъезжал к нам с какими-то людьми. Я его встретил возле подъезда, когда возвращался из универа. Онже предложил мне заняться аэрографией у вас в сервисе. Он тебе говорил?
Нет, но это ничего, все в порядке: новые возможности, новые перспективы. Мы с Онже настроены поднять кучу денег, и ничто теперь не остановит нас, это точно. Только вот не все так просто, и я боюсь что словами не объяснить всей сложности того, что все так непросто. Я тут кое-что написал и могу тебе показать, но знай: если ты этот текст прочитаешь, то он может пошатнуть твою психику. Подтолкнет твое сознание туда, откуда нет обратного хода. Со мной подобное уже произошло, и выбраться больше нет возможности, поздно.
Считай, что я предлагаю тебе таблетки доступа к Матрице. Все как в том чертовом фильме. Выберешь синюю – замечательно. Так будет лучше для тебя, для семьи, и, быть может, для всех живущих. Выберешь красную – и станешь на путь неизвестности, он опасен и непредсказуем. Дверь в Матрицу всегда рядом, и я могу указать тебе путь к ней, но это должен быть ТВОЙ выбор: знать или нет, так что решай сам.
Брат думает, думает, думает, думает, вдруг резко кивает.
Wake up, the Matrix has you!
Возвратившись в квартиру, я отдаю брату ежедневник, открытый на последней заполненной странице. Одновременно прикладываю палец к губам: тссссс.
***
Брат!
Можешь считать меня шизофреником, но то, с чем я столкнулся в жизни – это ОЧЕНЬ страшно. На меня вышла Система, которая, как я теперь полагаю, выслеживает таких как я издавна. Система состоит из сильных мира сего. Это спецслужбы, органы власти, высшие церковные иерархи, олигархи и богатеи поменьше рангом, одним словом «элита».
Ты даже не представляешь, что сейчас в принципе происходит. Объяснить толком теперь нет возможности: я нес инфу на USB-накопителе, но теперь ее нет. Не исключено: спиздили. Если юсбишник у людей Системы, то они уже знают, что мне открылось. А это значит, что машины вскоре заработают на полную мощность. Единственный шанс достать информацию, которую потерял – реанимировать мой ноутбук. Там сохранился файл, куда я записал свой мистический опыт.
Три дня назад я испытал Пробуждение, которого ждал 27 лет. Бог открылся мне, и я познал СЕБЯ, а заодно и все остальное.
Если я не шизоид, то всех нас в очень скором времени ждет исполнение пророчеств библейского Апокалипсиса. Теперь события в мире начнут происходить в ускоренном темпе. Поворотный момент для моего участия в этих событиях произошел сегодня, и отказаться от своей миссии мне уже не суждено, поскольку к этому меня подталкивают обстоятельства.
Времени почти нет. Мне нужно скрыться. Они будут рыскать как псы, искать меня. Скорей всего втайне, чтобы не привлекать ничьего внимания.
И еще. ОЧЕНЬ ВАЖНО. По этой теме ничего не говори вслух, не пиши смс, не звони. И никому не открывай дверь!
Веди себя так, будто все в полном порядке. Пойми, все очень серьезно.
Теперь я больше всего беспокоюсь за вас. Не хочу, чтобы это коснулось семьи. Я тебя люблю. И всех вас.
Прости.
***
Я рывками хватаю посуду. Толчками пересыпаю кипяток в чашки. Ударами разбалтываю ложечкой сахар. Сев за стол, Жаворонок следит глазами за тем, как я передвигаюсь по кухне. Она так заждалась меня в комнате, что по запарке выключила сивиллу, но на лице ее застыла все та же улыбка «ужмнелинезнать».
– Эх, скуууучно… Когда все заранее знаешь, что дальше произойдет, жить не так интереееесно. Я ведь давно видела: как ты попадаешь в неприятности, как начинаешь бегать… И вообще, это все я начала!
Новый предохранитель доморощенной пифии стал в паз на место перегоревшего. Грудной голос, поволока в глазах, шуршат сивильские хламиды, гремят бирюльки в ушах и на запястьях, она снова гонит таинственный бред. Стараясь не кипятиться, я сажусь напротив и требую объяснений.
– Если я на человека злюсь, с ним начинают происходить неприятности, – объясняет Жаворонок. – Меня за это даже мама побаивается. Говорит: «Ты колдунья». Когда ты меня прогнал тот раз, летом, я так разозлилась, что просто смерти твоей хотела! Э-эх. Вот, теперь понеслась. Уже не знаю, получится ли исправить.
Много о себе воображаешь! То, что сейчас происходит, зависит вовсе не от тебя. Это рок неизбежности, мой личный фатум, от которого я много лет бегал, но в конце концов встретился с ним лицом к лицу. И чтобы лучше понять текущую ситуацию, мне нужно не тебя слушать, а как можно скорее перечитать Библию.
Улыбка Жаворонка горчит пахучим мускатом, девчушка нараспев произносит:
– А разве ты не знааал, что в Биииблии ничего правдивого не напииисано…
ДУРЕХА! – обрываю я Жаворонка. – Единственная книга, в которой написана исключительно правда, это и есть БИБЛИЯ!
Секундный испуг отражается в глазах малолетней сивиллы, и она, не меняя тона, тотчас утверждает обратное своей предыдущей реплике:
– Дааа. Все, что написано в Биииблии – вееерно. Но тебе это не помооожет.
Тьфу ты! Ладно, хочет строить из себя дельфийский оракул, пускай. У меня сейчас другие заботы. Помимо всякого прочего, я злосчастно остался без самого важного текста, который… впрочем, чем черт не шутит? Сбегав в свою комнату, я достаю ноутбук, нажимаю кнопку питания, и – можно ли назвать это чудом? – он включается и работает, как если бы не был мертв почти трое суток. Я открываю файл Апокалипсиса. Все на месте, ничего не утеряно.
Зайдя в комнату брата, я одними глазами показываю на принтер: мне нужно распечатать текст. Тот кивает, одновременно указывая на листок, дожидающийся меня на письменном столе.
***
Не более чем несколько дней назад, путешествуя в подземке, я закончил читать Сартра: сценарий «Фрейд». Зигмунда не поняли сразу, как, впрочем, и бесконечное число прочих открывателей нового. Его лекции о сексуальной природе неврозов вызывали такую же реакцию в среде ученой братии, как удар с ноги по муравейнику. Нет, думаю, смысла перечислять остальных, подобных Фрейду людей: эти примеры заполонили трагические сюжеты самых интересных художественных произведений.
Но если открытие в науке, равно как и в любой другой культурной сфере (в частности, искусство), будучи лишь малой толикой того знания о нас, что имеет место быть в принципе, вызывает такие мощные противодействия защитных механизмов системы, подавляющих автора теории… то возникает важный вопрос: что с теми людьми, кому доподлинно известна самая суть Знания? Где эти люди, что догадались о формуле мироустройства?
Ответ забавен в своей парадоксальности: в дурке.
Тогда мне на полном серьезе пришла идея о том, что пора перепрофилировать свое обучение, и сменить специальность психолога на психиатра с одной только целью: иметь доступ к дурдомам. Посреди сонма душевнобольных, людей с патологиями нервной деятельности мозга, обязательно должны отыскаться те, кто Знает.
Таких упомянутая тобою система могла определить только по двум адресам: либо молча и без лишних вопросов на тот свет, либо в психиатрические клиники. Ведь там их никто не станет слушать, т.к. им присвоен статус невменяемых душевнобольных. Но именно этих людей я и хотел отыскать. Они есть, это точно, и они все еще Знают.
Я не спешил в эти дни задаться вопросом о том, что именно мне от них нужно, но, как мне кажется, именно они имеют и вопрос и ответ – одновременно. Все, что у меня есть – это вполне определенное, интуитивно найденное знание о том, что есть люди, располагающие некой тайной мироздания, которая могла бы перевернуть все с ног на голову…
Спустя пару дней я встретил твоего друга Онже у нашего подъезда. Я и так был чертовски удивлен его видеть, но еще более удивился тому, о чем он со мной заговорил. То, чем я собирался заняться в ближайшее время, пришло с вопросом ко мне само. Что за совпадение? И в то же время искушение…
Теперь ты. Похоже, мне не придется копаться в историях болезней душевнобольных для поиска людей, располагающих необычной информацией. Если, конечно, ты согласен дать мне понять, что вообще происходит.
Но ты, я тебе скажу, слишком доверчив, и не то чтобы легко раскрываешь карты, но прямо швыряешь колоду напоказ всем игрокам. Что за истерика? Это верный способ отправиться по одному из вышеупомянутых направлений, что система предусмотрела для людей, зацепившихся за понимание. Боюсь, ты зря раскрываешь свои догадки близким людям, так как именно они запросто могут слить тебя этой твоей «элите», избавиться от ненормального в случае, если что-то пойдет не так.
И последнее. Я – твой брат. Брат, который страшно жалеет о том, что из нас не получилось Винсента и Тео, так как весь путь мы друг друга не выносили, и имели гадкие контры, недостойные не то что братьев, но даже и недругов. Так какого черта ты сливаешь эту информацию мне?!
С другой стороны, что бы ни происходило все эти годы между нами, я, опять же, твой брат. И всегда готов к тебе прислушаться и пойти навстречу, поскольку во мне нет недоверия к тем, кого судьба определила мне в родные. Ты дал мне выбор: читать или нет. Я прочитал, поставил на красное. Теперь могу я знать в чем дело? На улице, надеюсь, матрица не слышит разговоров вслух и по теме?
***
Теперь он должен это узнать. Подключив лэптоп к принтеру, я распечатываю файл, в котором содержится авторский текст от всех лиц Господа Бога. Отдаю брату. Застыв на месте, слежу за реакцией. Неверие, недоверие, подозрение, ужас, тревога, изумление – как рябью на взморье мелкими частыми волнами пробегают по его лицу. Поднял глаза, медленно качает головой, в глазах булькает смесь здравого скепсиса и болезненного смятения.
Я сосредотачиваюсь на переписывании в компьютер заметок из ежедневника. Жаворонок разлеглась на матрасе и, стараясь не пролить чай, с интересом читает мой Апокалипсис.
– Как ты собираешься поступить с этим текстом? – спрашивает брат.
Для меня это тоже пока вопрос. Может, следует сделать копии? Разослать их всем знакомым по электронной почте? Отправить по адресу каждой религиозной общины из числа тех, что представлены в нашей стране? Нет, так, пожалуй, нельзя. Если я попадусь в щупальца Левиафану в ближайшее время, текст Апокалипсиса можно будет выкинуть в мусор или отправить на подтирку в общественный туалет. Без разработки, вне контекста событий, без надлежащего комментария он выглядит бредом психически больного человека.
Так он, кстати, и может оказаться бредом психически больного человека! Да нет же, он и есть бред психически больного человека! Я просто галлюцинирую – вот и вся фишка! Я очень БОЛЕН, и мне надо в ДУРКУ! СРОЧНО В ДУРКУ!
Стоп. Все бы хорошо в этой версии, кроме одного. Какие-то пару часов назад Система подобралась ко мне вплотную и недвусмысленно дала мне понять, что ждет того, кто, узнав о ее существовании, откажется с нею сотрудничать. Это определенно не галлюцинация, а значит?
Нужно уходить. Уезжать прочь. Как можно дальше, выше, глуше, труднодоступней. Еще успеем разобраться, что галлюцинация, а что нет. Главное, обрести для этого занятия время и место. Иначе все потеряет свой смысл. Для меня, для многих, быть может – для всех?
В ожидании, пока Жаворонок наплескается в ванной, я разбираю диван и расстилаю постель, уготавливаясь провести вторую бессонную ночь подряд. Сна ни в едином глазу, включая прозревший и тотчас же ослепленный ударившим в него светом Предвечного третий.
Приглушенно играет «Наше радио». Сложив голову на подушке, я вслушиваюсь в тексты рок-музыкантов, и почти в каждой песне слышу отзвук того, что мне открылось. Отражения отражений, отразившихся от отражений, отраженных от логосов, отраженных от ЛОГОСА. Люди – символы, зеркала, логосы. Мы отражаем собою весь мир, самих себя и Создателя. Об этом успешно забыли и почти ничего не хотят ведать те, кто целые жизни прозябают в темных глубоких пещерах суетного быта. Правду, похожую на красивую страшную сказку, им рассказывают те, кто изведал отблески Солнца в одном из многочисленных окон-выходов, к которым большинство живущих боится даже приблизиться. Те, кто осмелился подойти и узреть свет снаружи, рассказывают об увиденном в песнях, в стихах и картинах. Они пишут, говорят и поют о том, что может увидеть каждый, кто не спит, не слеп и не глух.
Творческие способности дарованы человеку Самим Творцом. Акт творчества – человеческая попытка отобразить Акт Творения. Будучи созданы по Его Образу и Подобию, мы сами создаем образы и подобия образов и подобий ЕДИНОГО И ЕДИНСТВЕННОГО. Но годами сидя в затхлых пещерах мы подвержены массовой слепоте, глухоте. Нам незачем зрение там, где нет света. Незачем слух там, где не слышно ангельских хоров. Пораженные инфекцией массовой дремы, мы сладко сопим под кривляние поп-мартышек, под лепетанье надутых Системой пустышек, под шарнирные танцы чертовых кукол, продающих нам пустоту своих душ.
Но даже у тех, кто родился и вырос во тьме, всегда есть шанс вернуть себе зрение, возвратить слух и окончательно пробудиться для жизни. Кто-то ищет лучей озарения, кого-то они сами находят, у каждого свой личный, неповторимый путь. Один употребляет магические грибы, другой бдит в молитве, третий пускается в паломничество по высокогорьям Тибета. А кто-то устраивается работать в кочегарку сутки чрез трое, и этого ему оказывается достаточно.
– Ты ведь не собираешься спать? – улыбается Жаворонок, забираясь ко мне под одеяло. Ее щечки-персики лопаются довольной улыбкой, а оливки-глазенки лучатся южными звездами. Из ванной она вернулась свежая и наэлектризованная как лампа Чижевского. Ее мокрые волосы пахнут яблоком, сеном и хной, а юное тело еле слышно пышет ванилью. Я рад, что сегодня сплю не один. Мне сейчас так необходима любовь, согревающая тело и душу, как, наверное, никогда прежде. Любовь – единственное лекарство, избавляющее душу от мук этого мира, полного невыносимых страданий. Только любя, сочувствуя, сострадая, мы можем спастись от боли и скорби, от горестей и несчастий, от страха смерти и от самой смерти.
Мы жарко целуемся и сплетаемся парным вьюнком, кельтским узором, молекулой ДНК, обмениваясь теплом наших тел, жаром желаний и сладкой истомой. Я льну к Жаворонку и пью ее жар, ее страсть, ее запах как энергетический вампир из бульварных газет. Мне нужно набраться тепла, поскольку мое тепло выпито, высосано студеными пустошами Нифльхейма, оставившими по себе безжизненный ледяной вакуум.
– Давай внедряйся уже! – торопит меня птичка, сдавливая мне бедра ногами. – У тебя еще долго секса не будет, так что не теряй времени даром.
Я улыбаюсь через силу, меня коробит ее шутливое настроение. Сам того не желая, я оказался в самом центре кошмара под названием ад на Земле. И если ты хочешь помочь мне из него выбраться, подари мне любовь, и ради бога, больше не издевайся!
– Родить бога – не смогу! – отвечает мне Жаворонок своей стандартной подколкой, но на этот раз осекается.
Запунцовели щеки, увлажнились глаза, но это не от стыда, а скорей от бесстыдства. Судя по ее донельзя радостной мине, Жаворонок польщена тем, что ее трахает вочеловеченный Господь Бог. Я уже готов на нее рассердиться, однако вовремя вспоминаю: Я ЕСТЬ. И этот факт опровергает все всплывшие было в памяти ханжеские аргументы о «кощунстве» и «богохульстве». Воистину прав был Ницше, утверждая: «Бесчестнее всего люди относятся к своему Богу: Он не смеет грешить»!
За века христианского богословия Система внушила массам людей идею о том, что Бог – евнух. Что даже воспринимая человеческое естество он не может быть человеком, делающим все собственно человеческое. Тысячелетиями клерикалы выхолащивали и выпаривали из религиозной доктрины все то, что бросало греховную тень на божество, осужденное ими к посмертному висению на инструменте мучительной казни, обреченное к бесконечным страданиям, терзаниям, унижениям. Церковники не утруждают себя объяснениями, отчего две тысячи лет назад в иудейском обществе, где целибат был крайней редкостью, а неженатый человек не имел права учить других мудрости, мессия был «одинок». Они не объясняют, когда он успел дать обет безбрачия, почему не женился и не оставил потомства. Они вымарали и выдрали из Священной Истории все то, что, по их мнению, «компрометирует» Бога. Ему можно иногда пить вино, можно питаться в нарушение правил Субботы, можно ругаться с торговцами в храме и охаживать их дубиной. Принявшему человеческое естество Богу можно делать все человеческое, кроме как тыкать свой член в другого человека!
– Да еби же ты молча! – сердится Жаворонок, извиваясь под моими судорожными, нервными фрикциями.
Но нет! Бессмертие достигается несколькими способами. Один – это вечная радость в Царствии Жизни, два – бессмертие в памяти человечества, три – дальнейшая жизнь в продолжении рода. И я собираюсь внедриться в бессмертие всеми возможными способами. Птичка сопит, улыбается, стонет, и на скрипучем диване мы занимаемся с нею процессом творения новых микрокосмов в рамках старых макрокосмов, сотворенных непостижимыми мегалокосмами: от Бога-прадеда и до Бога-правнука, чей род не прейдет во вечные веки, ибо не сосчитать, не измерить и не исчислить понятие Вечности, Любви и Бессмертия!
***
Кефирно-белый, жгучий как кусок промышленного сухого льда новый день шепчет мне в ухо: пора. Я медленно беру разгон, мысленно намечая себе отрезок пути, на котором резко сверну с трассы и стану пробиваться буреломами за обочиной. Нужно на время выключить логику. Если я буду в точности следовать выбранному маршруту, меня вычислят на первом же сделанном шаге. Надо отдаться ветру, закружиться в вихре стихии-судьбы. Рациональное мышление будет мне компасом, но рулем и движущей силой должна стать бездумная, отчасти безумная интуиция: это залог выживания.
Я выгребаю у дедушки и у брата наличность в долг, заверив, что никогда не верну. Набиваю портфель самым необходимым, вчуже радуясь давней привычке таскаться повсюду с портфелем, рюкзаком или сумкой: я никого не удивлю наличием легкого багажа. Стараясь не выдать волнения, говорю «до свидания» дедушке. Он уже старенький, и вряд ли мы еще когда-нибудь с ним. Нет, думать об этом нельзя, не теперь, все и так слишком горестно, грустно. Осталось посидеть на дорожку, набрать воздуху в грудь, сжать кулаки, зубы и губы, я собран и уже готов к старту.
– Э-эх, скууучно! – пифийским писком лопочет Жаворонок, выходя за мной из подъезда. – Мне ведь все известно зарааанее. Но я тебе помогууу.
Мы идем с Жаворонком рука об руку, я сконцентрирован и молчалив, а та весело щебечет без умолку. Многие взрослые девочки любят интимные игрушки и ролевые сексуальные игры, а некоторые несовершеннолетние пифии любят красивые готические сказки, бредовый нью-эйдж и ролевой толкиенизм. Жаворонок сегодня играет в добрую фею, сопутствующую одинокому рыцарю-страннику в его приключениях, злоключениях, доброключениях. Она предлагает заехать к ней на минутку: хочет дать мне какую-то книжицу, в которой «все в точности так же», но я сейчас думаю не об этом.
Могут ли они следить в данный момент? Могут они оказаться рядом? Может ли окончательно сорвать крышу, если я начну подозревать всех и каждого?
Лучше бы это все происходило летом: под теплыми солнечными лучами веселей кипит кровь и резвее бегают беглецы. Но на улице белохолодно, индевело, морозно и тускло, и с этим мне придется считаться. Ранняя до неприличий зима налетела роем снежных мертвецки-бледных бабочек-однодневок. Хлопая крыльями, они облепили мой выкипающий разум, тщась высосать из него нектар жизненных сил. Но я задубел в непроницаемом коконе, сплетенном из выдержки и надежд на сопутствующую мне по жизни удачу.
Дома у Жаворонка никого нет, все батарейки отправились выделять питательный ток. Под защитой чужих стен я перевожу дыхание и расслабляюсь, готовясь к следующему короткому отрезку-рывку. Я закрываю глаза и замираю на месте, удерживая в себе самые мелкие крупицы сил и тепла: они еще пригодятся. Жаворонок подносит мне чай, йогурт и фрукты: это единственная пища, которую я в состоянии теперь проглотить. Жаворонок подносит книжку Паланика, называется: «Уцелевший». Жаворонок говорит: там мессия и прорицательница, и многое из этой книги ей напоминает сегодня. Я не знаю, насколько это правда, но название безумно мне нравится, ведь в данный момент я пытаюсь именно что уцелеть. Жаворонок спрашивает: какую музыку мне поставить, и я, не раздумывая, требую Цоя. На ее компьютере обнаруживается всего одна его песня, но именно она бьет в самую точку.
Покажи мне людей уверенных в завтрашнем дне
Нарисуй мне портреты погибших на этом пути
Покажи мне того кто выжил один из полка
Но кто-то должен стать дверью
А кто-то замком
А кто-то ключом от замка
Земля
Небо
Между землей и небом – война
И где бы ты не был
Что б ты ни делал
Между землей и небом – война
Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь
Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь
Где-то есть люди, для которых теорема верна
Но кто-то станет стеной
А кто-то плечом
Под которым дрогнет стена
Земля
Небо
Между землей и небом – война
И где бы ты не был
И чтоб ты ни делал
Между землей и небом – война
Между землей и небом – война
Между землей и небом – война
***
Три четверти горя в разлуке остаются тому, кого покидают, а одну забирает с собой уходящий, говорил Авиценна. Впрочем, по жизнерадостному лицу Жаворонка не скажешь, будто она раздавлена тремя четвертями горя. Покинув теплый однокомнатный мир, мы вновь выбредаем в большой и холодный, белый и чуждый. Вскользь чмокаемся, словно прощаемся только до вечера.
Черно-белой хроникой мотается пленка моего передвижения по Вавилону. Знакомая серая площадь, высотные гробницы зданий, раскинувшаяся во все стороны грибница людей, прибитые снегом к асфальту газы и пыль, – все веет на меня безжизненной каменной жутью. Этот город мертв, дома тяжелы и унылы, их обитатели тяжко больны слепотой, глухотой и неизлечимой болезнью физической и духовной погибели. Мертвый город мертвых людей, но сами жители о том не догадываются, они спят, не подозревая, что живым трупам недолго осталось жить мертвыми.
ШВАХХХХ! – действительность вокруг меня преображается. Я иду по огромному городу, одному из многих таких же, но безнадежно иному, грядущему скоро и так неизбежно. Пустуют выжженные остовы зданий, зияют могильной чернотой разбитые окна, выглядывает из-за них мятущаяся в поисках воскресения память о прошлом. Некому в ней копаться, некому выискивать зернышки влажного золота, перекидывая тонны сухого песка, некому даже осмелиться подойти и всмотреться в тленное отражение живого былого. Миллионами громоздится на тротуарах и на проезжей части брошенный автохлам. Немногие выжившие, одичавшие, в безумие впавшие жгут костры по дворам. Пытаясь согреться, держат над огнем закоченевшие руки, отталкивают друг друга, рычат и ревут, жарят себе подобных на завтрак, обед и на ужин. Их настоящее пусто, страшно и голодно, они остались без прошлого и без будущего, погребенного под трупом вчерашнего дня. Безмолвно и безнадежно кругом, мегаполисы стоят в серых руинах, сделавшись напоминанием тем, кто выживет, устрашающим памятником человеческой глупости, монументом канувшей в Лету цивилизации высокоразвитых дикарей.
Я возвращаюсь в обычное состояние разума и снова бреду по ненавистному городу, который напрочь стирает прошлое, мнит себя настоящим и дразнит будущим, которого нет. На пороге голубого пятиэтажного особняка я останавливаюсь, поскольку меня не пускают внутрь: уже аннулирован пропуск.
– Ты куда пропал? – спрашивают водители. Они стоят под козырьком подъезда, как всегда смолят табак и обсуждают «получку» – дореволюционное словцо и в то же время прототип грядущего порционного счастьица, которое в глобальном обществе Матрицы будет выдаваться по кредитным талонам.
– Творчеством уже расхотелось заниматься? – ехидничают водители. Некоторые из них убеждены в том, что крутить баранку – работа, а выкладывать на бумагу слова – праздная блажь.
– Что-то ты исхудал со своим бизнесом! – сокрушается один из тех, кто не считает, что корпеть над текстом – халява.
Еще бы не исхудать. Все так хуево, как хватило бы на двадцать ваших «хуево», или на двести, или на весь миллион. Но этого я не скажу, у меня просто дел много, работы до края, некогда отдыхать, вот и весь сказ.
Выходит наружу кассирша, сует мне под нос лживую официальную ведомость. Формальные налогоплательные щедроты Телебога ограничены тысячью шестьюстами рублей в месяц. Старый крохобор задолжал мне за три месяца лета, но кассирша выдает мне три двести: за июнь и июль. Я не глядя расписываюсь, беру смятые купюры, жалкую подачку прячу в карман: каждая копейка теперь на счету, меня ждут долгие скачки с препятствиями.
– Ну, как миллионером станешь – хоть бутылку коньяка занеси, не забудь! – говорят на прощанье водители.
Вновь стрекочет кинопроектор хроники моей черно-белой судьбы. Сыпучим барханом сползает за спину ландшафт родного и нелюбимого города. Я бреду на вокзал, чтобы последний раз ехать куда-то официально, с предъявлением паспорта, с занесением фамилии в базу, с покупкой билета, НЕТ, не последний, а крайний. Так говорят летчики, минеры, подводники, в общем все, кто привык иметь дело с опасностью и все, кто привык иметь дело с теми, кто привык иметь дело с опасностью, они говорят не «последний», а «крайний». В буфете котлета крайняя осталась – будете? В кармане мелочь крайняя, на бутылку не хватит! Друзья крайний раз звонили, на неделе заедут. «Заехать» значит «сесть в тюрьму», – значит, не заедут, а приедут. «Приехать» значит морально опуститься, значит не приедут, а СТОП. Много насыпаю в голову хлама. Необходимо очистить сознание, вымести прочь лишние мысли, опустошиться хотя бы на время, иначе свихнусь.
Голосом брата взывает ко мне телефон. Брат приедет меня проводить, это здорово, я буду рад снова увидеть его на память, на долгую память, на вечную СТОП. Два часа до поезда – это очень, практически нестерпимо как долго. Купив билет, я иду в ближайшую кафешку-стекляшку коротать свое время. Обыкновенная вокзальная тошниловка, у них нет фруктов, а жаль, но есть пиво, а бутылка «Миллера» за сорок рэ мне подходит. Я сажусь на краешек стула краешком тела и раскрываю «Уцелевшего», это поможет убить время и уцелеть самому, я настроен читать, только вот кто это?
Серая маска на месте лица, черные ямы с бултыхающимся в них мутным свечением и безгубая впадина рта, эта женщина мертва много лет, не иначе. Черт, как-то глупо и неуместно называть зомби женщиной, но теоретическое наличие влагалища и других вторичных половых признаков очередной посетительницы заведения не оставляет мне выбора. Невзрачная, серая, маленькие очочки, мышка-наружка, ее остывшие глаза мутны и темны, в них нет и намека на смысл или на его поиски, они ТОХУ-БОХУ, пусты и безвидны. Взяла стакан чая, села напротив, не фокусируя взгляд она смотрит сквозь мою голову на что-то за мной. Пять страниц Паланика, глоток пива, глоточек чая. Тридцать страниц Паланика, полбутылки пива, глоточек чая. Четыре главы Паланика, почти допил пиво, стакан чая все полный, а она сидит в недвижимой позе комнатного растения, взгляд все так же рассеян сквозь мою голову.
Звонит сотовый, он говорит голосом брата, что тот ждет меня под расписанием. Я делаю последний глоток пива, поднимаюсь резко и, ооооп-ля, зомби уже на ногах: она влила в себя чай одним махом, залудила в глоток весь стакан, точно перелила из емкости в емкость, из пластмассы в плотьмассу, из пустого в порожнее. Плотьмассовые зомби рядом, здесь и повсюду! Кто об этом не знает, тот никогда не обращает внимания, ведь свои заботы у каждого, и в голове у людей многое ненужное прочее: суета сует, сметы смет, свет и КОНЕЦ СВЕТА уже катастрофически близко, но столь же катастрофически мало кто знает об этом! Люди живут свои жизни, мечтают мечты, глупят глупости и думают думы, что так будет всегда. Они ходят с бесцветными лицами, с бессветными лицами, с безрассветными лицами, откуда же им заметить безликих?
Замешкавшись, я пропускаю зомби вперед и иду прямо за ней, а она медленно движется как заводная аттракционная лодочка по монорельсовому пути. Я сворачиваю в ближайший проход, мимо которого она проплыла, но толку с этого никакого, ведь она наверняка не одна, достаточно оглянуться – а вот и он, следующий экземпляр восставших из ада. Полутруп в сером полупальто поводит сифилитичным огрызком сгнивших мертвецких ноздрей, расфокусированно смотрит перед собой и идет неотступно за мной по проходам и коридорам подземного вокзального лабиринта.
Брат крепко пожимает мне руку. Он озадачен и насторожен, внутренняя брань протекает открыто, анимационной картинкой на экране белого лба, и я вижу причину войны: кто его брат – псих или гений, будда или безумец. Вдоль поезда ходим не останавливаясь. У нас есть еще двадцать минут, и на месте проводить их нельзя: надо тихо, как в советские диссидентские годы, на прогулке и шепотом, чтобы звуки не достигали посторонних ушей. Брат пытается выяснить, когда все это началось, – но как я смогу ему объяснить, ведь началось это все очень давно, когда в самом Начале Боги сотворили небо и землю, и была она тоху-боху, неважно, сейчас не время для лекций. Как собираюсь – не знаю, у меня остались только надежды, что если будет у меня место и время, то я найду способ сделать правильно, объяснить по возможности понятно и просто. Кто не умеет понятно и просто – тот уже в дурке: сбиваясь со слова на слово, с идеи на идею, с понятия на понятие доказывает что-то смеющимся санитарам, пытается сообщить нечто важное глумящемуся на ним главврачу, тщится передать какую-нибудь архисложную концепцию «своими словами», а в ответ его лечат. Дурак это клеймо, дурак это диагноз, дурак это фактически живой труп, потому что его не обязательно слушать и слышать, о дураках не обязательно даже и знать, ведь о них так славно заботится государство – наша общая родимая Матрица – в соответствующих замурованных наглухо медицинских некрополях.
Я тоже сбиваюсь со слова на слова, с мысли на мысль, и не знаю за какой конец потянуть, чтобы объяснить то, что жизненно необходимо, но не смогу изложить в пять минут, да даже если бы было пятьдесят, или все пятьсот часов или суток, я вряд ли успею. Бог даст – все узнаешь, поймешь и, быть может, простишь. Но не сейчас, не теперь, надо ехать, прощай!
Вагон светел и полупуст. Будний день, уже полувечер, пассажиров мало, и это мне счастье. Я перехожу в конец вагона – туда, где почти никого. Мне нужно одиночество чтобы отдохнуть, чтобы никого не подозревать и ни о чем даже не думать. Портфель с ноутбуком я кладу под голову, глаза настежь открыты, они бдят за каждым посторонним движением. Спрятались по окопам рефлексы, зарядилась снарядом реакция, если что – я буду биться руками, ногами, локтями, ключами, зубами, я уже не боюсь согрешить своей яростью. В осознании Единого нет зарождения причин для новых следствий, а я временно вышел из-под власти закона Кармы: это совсем не на долгое долго, а лишь до тех пор пока СОЗНАЮ. Но сейчас я все еще в осознании, а любое действие, совершенное в сознании Кришны не имеет силу греха, не зря ведь так точно и грамотно написано в комментарии к Гите, хотя в том числе и поэтому профессор Дворкин так не любит Свами Прабхупаду и сильно на него за это ругается ОН ЯЗЫЧНИК. На кафедре православного сектоведения, в просторном и светлом своем кабинете профессор демонстрировал съемочной группе тайные мормонские трусы, а я любовался библиотекой, у них там огромный стеллаж снизу доверху забитый шикарной подборкой по религиозной и оккультной тематике, включая смежные области и всякую конспирологию, читать – не перечитать. Профессор со смесью желчного смеха и колючего ужаса зачитывал описание Кришны из толстой книги: «Голубая кожа, длинные уши, красные глаза – он выглядел воплощенной красотой». Да как такого УЖАСНОГО ДЕМОНА можно считать красивым! – возмущался православный профессор, и мы очень смеялись, а между тем вполне вероятно, что таким же ужасным и страшным, смешным и нелепым видится индуистам наш иудео-христианский заросший седой бородой старик-Саваоф, втиснутый в золотой тетраграмматон среди облака и херувимов на верхушке любого деревянного распятья в любом храме, где люди все еще держат своего Бога прибитым гвоздями к кресту.
Ооооо, люди не боги и даже не люди, люди давно уже нелюди, люди-дюди, дюдюки-кагоки. Брат в раннем детстве боялся кагоки, годика в два стал пугаться темных углов: ТАМ КАГОКА, а ведь я тоже видел ее в своих снах, в растаявшем за спиной детстве, в одном и том же навязчивом наваждении. Она появлялась только когда все спали и исключительно в ночной тьме, но сумерки ночи по сравнению с ней были ярки и звездны как северное сияние, ведь эта маленькая кошмарная гадина была черна как разжиженный деготь и масляна как озеро ртути и злобна как голодная росомаха. Она парализовала одним взглядом своих красных пуговок-глазок и хотела забрать мою душу, что-то вынуть из нее такое важное и живое, без чего никак нельзя мальчикам, девочкам и даже взрослым человеческим индивидуумам, но кагока не могла достать меня, поскольку я всегда просыпался, ну а теперь-то я окончательно ПРОБУДИЛСЯ, и мне некуда более просыпаться, а все кагоки повылезли из темных углов, чтобы успеть утащить меня в свой мерзкий дюдючий мирок, в котором нет жизни, а есть только страх, нет любви, а есть только боль, и нет счастья, а есть только усталость, и теперь в этом мире живут миллиарды двуногих дюдюк, которые были когда-то маленькими живыми детьми, но за каждым из них в свое время пришла злая кагока и утащила их душу, а мою попросту не успела, но СТОП! У меня есть еще два с половиной часа, чтобы выключить колоссальный стресс, пока я в поезде и все еще еду отсюда куда-то, пока не настало время отключить разум и броситься в спонтанное бегство мне нужно поспать, спать, спа… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.
***
– У тебя какие-то проблемы. Что-то стряслось. Что-то серьезное. – Мама говорит утвердительно, глядя перед собой в сумеречную пустоту гостиной. Стекло о стекло, чашка на журнальный столик: дзинь!
Сжимается сердце, слепляются в комок дымящейся пакли мои обожженные мысли. Мне ведь придется сейчас попрощаться, а между тем она все заранее знает и загодя боится услышать. Но какими словами и с чего мне начать? Я подбираюсь к ее креслу, сажусь на пол и говорю: не знаю, когда мы еще увидимся, но я должен уехать.
– Уехать куда-то? Или от кого-то? – тревожный взгляд направляется мимо и вскользь, как бы поверх моей безумной главы. Мама машинально проводит ладонью по грудной клетке, словно пытаясь схватить нечто спрятавшееся меж ребер язвенным сгустком, готовое разлиться кислотой и выжечь дотла ее мирный покой.
Неважно, я даже не могу объяснить в подробностях, все ведь настолько теперь ненормально, но я должен вас покинуть как можно скорей. Мама, если меня будут в чем-нибудь обвинять – не верь ни единому слову. Нет, ничего я не натворил, акт Творения произошел гораздо раньше, но сейчас речь не об этом. Просто можно ожидать всякого. Они могут сфабриковать какое-нибудь дело, скажем, наркота или оружие или сопротивление власти или двойное убийство или тройное изнасилование или сокрытие налогов, – да любую хрень, лишь бы сцапать меня и оправить туда, куда им будет нужно.
Мама отставляет чашку на стол, и, ежась, обхватывает ладонями тонкие фарфоровые предплечья. Я физически чувствую, как нарастает ее беспокойство и оглаживаю ее волосы, пытаясь опередить и утихомирить поднимающееся на поверхность моря эмоций волнение шторма. Нет, мама, еще не сейчас, не теперь. Пока что они лишь догадываются о том, что я намереваюсь скрыться от них, но как только ударюсь в бега, они могут предпринять какие-нибудь шаги, и вероятным будет любое. Сейчас никаких официальных обвинений мне, скорее всего, не предъявят, но потом будет хуже, я в этом уверен. Как только я сделаю свое дело, меня обвинят во всех мыслимых и немыслимых лжах, да, может и такое случиться – прямо по вральнику, по федеральным каналам, в газетах и где угодно еще. Главное знай и помни: все ложь от первого до последнего слова, потому что я скоро сам открою свой рот и буду говорить про них много подробностей, и приоткрою чьи-то маленькие инфернальные тайны, и им наверняка не по вкусу придется такое блюдо. Если мне удастся исполнить задуманное и написать то, что я собираюсь, то трубить начнут во все трубные трубы и поднимут на ноги все трупные трупы, начнут громоздить трудные труды, о боже, во что я ввязался!
– Господи! Ну зачем ты опять влип? – стонет мама, и морщатся ее мысли на лбу и морщится под ней мягкое кресло и морщатся сумерки вокруг нас, оставляя одних с глазу на глаз с настигшей нас ночью. – Ты можешь как-нибудь выпутаться из этой истории?
Обязательно, разумеется, конечно, наверняка: нет. Уже настолько масштабная происходит игра, что от человека зависит очень даже не многое, и в то же время зело великое, но только если он не сам по себе, а Сам по Себе. Но попробуй-ка объяснить, на какой немыслимо чудовищный уровень борьбы Зла с Добром выплыла моя грешная немощная душонка.
– Но на чьей стороне эта игра, на чьей стороне – ты? – силится понять мама.
Я не хотел бы говорить правды, во всяком случае всей правды, чтобы не пугать ее больше чем уже есть. Но нельзя умолчать, ибо знание дает и надежду, и наделяет верой, а значит, на стороне Господа Бога, мама, вот так-то! Можешь считать, что я спятил – и это будет неплохим вариантом, чтобы сохранить твой покой и здоровый сон. Но если все-таки нет, тогда все гораздо-гораздо-гораздо серьезней, потому как в человеческом мире тысячелетиями незримо длилась война. Она разразилась еще в самом Начале и не прекращается до сей поры ни на миг, да только вот люди совершенно разучились ее замечать. Они живут теперь в Матрице, в мире иллюзии мира с самими собой и друг с другом и с миром и с придуманными ими богами и дьяволами, что стоят далеко на полочках или заперты в ящичках и в железных шкафах, чтобы случись вдруг что – те не открыли бы сами дверцу изнутри и не крикнули: БУКА! Люди расхотели знать и разуверились видеть то, что незримая духовная брань Высших Сил давно стала явной в нашем бренном и тленном физическом мире. Но это спокойствие ненадолго, я тебя уверяю, ведь скоро все понесется так быстро, что даже законченные скептики, даже атеисты и даже дебилы начнут расхватывать Библии из книжных магазинов и сметать утварь с полок церковных лавок, они все ошизеют. Я уже не имею права отказаться от участия в этом космическом ужасе, ведь парадокс это чей-то злой недруг, и мне пришлось нырнуть в самый мрак, чтобы из него вынырнуть к Свету. Так было в моем прошлом, так есть в настоящем, так будет и в будущем, я все время плюс-минус.
Внезапно лопнула оболочка. Треснуло замшелое и заскорузлое твердокаменное яйцо суровой непререкаемой мамы, и из-за упрямого ее и негибкого панциря вдруг вылупилась-появилась та самая мама, живая, которую знал и любил в далеком и свежем как майский цвет детстве, когда ранним утром вставал в выходные дни и ложился досыпать к ней в постель. Прильнула ко мне, обняла очень крепко, и дышит мне в ухо частым и жарким шепотом: ты должен быть сильным, сыночка! тебе будет нелегко, но ты должен быть сильным, слышишь? ты должен. Раскатистым громыхающим эхом по скалистым ущельям памяти, меж залежей и месторождений мыслескопаемых, голосом одного из любимых артистов звучит что-то очень знакомое, но не время пока вспоминать. Где-то в голове накалился нагревательный элемент кипятильника, конденсат возник на передних стенках головного мозга и готово уже стечь, источиться из глаз чем-то забытым, но я давно отучился, не помню, потому что нельзя, неуместно, а надо только обнять в ответ и прижать твердым шепотом (НАДО ВСЕ ТИХО) да, мама, я буду сильным, и все будет хорошо с Божьей помощью, больше ведь не с чьей.
– Какое-то… какое-то странное состояние… как будто реальность расплывается, – мама отлепилась от меня и обхватила себя руками и подслеповато озирается по сторонам, словно проснулась после долгого сна и пытается вспомнить, где и когда и зачем легла спать. Ее колотит мелкая дрожь. Только не это, пожалуйста, не сейчас, да и вовсе не надо: незачем. Глотни еще чаю, посмотри на меня, изучи свои руки, пробегись взглядом по столешнице журнального столика и по заголовкам газет, взгляни на часы, на икону в углу, на выключенный телевизор – только не дай себе потерять опору реальности, не пришло еще время!
Мне уже хорошо знакомо это состояние, оно пограничное трансовое и может закончиться счастьем, но может и ужасом, хотя итог в общем один – бесконечная вечность. Туда страшно идти, но еще сложней возвратиться: граната во рту, достали колечко, колечко закатилось, пропало, обратно не вставляется, теперь нужно вечно придерживать большим пальцем клапан предохранителя, лишь чуть отпустишь, и сознание разлетится на триллионы триллионов чего-нибудь, потому что дверь достаточно открыть всего раз.
– Мне страшно об этом даже думать! – говорит мама, и дрожит, срывается ее голос. Неподготовленная, от нежданного стресса, она почти подошла к той границе, за которой исчезают любые грани, но к этому требуется быть готовым, чтобы оттуда вернуться, ведь даже мне нелегко, ибо так ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ. Мама близоруко читает в своих ладонях, раскачивается взад и вперед как муэдзин на молитве и сетует сквозь забрало из пальцев:
– Из-за тебя нас теперь тоже может коснуться… а у твоей сестры вся жизнь впереди, и брату образование надо заканчивать, а у него скоро диплом.
Только не плачь, мама, пожалуйста, этим ты ничего не изменишь, но сделаешь мне тяжелей. Впереди будет мрак и огонь и великие потрясения, так что не думайте о привычном и мелком: все мелочи скоро потеряют свой смысл. Люди по привычке уверены, будто институты и школы, паспорта и дипломы, квартиры, работы, зарплаты, кредиты, такое все важное-важное лишь потому, что они были важны вчера и позавчера и позапозавчера, а значит – сегодня. Но однаждым и страшным заснеженным послезавтра они потеряют свой смысл, всякую ценность и толк! Просто нет больше возможности оттягивать некоторые процессы, они и так оттягивались веками и тысячелетиями, пока не ИСПОЛНИЛИСЬ ВРЕМЕНА. До апогея безумия – коллективного глобального райства, коллективного глобального рабства, коллективного глобального адства – считанные обороты Земли вокруг Солнца!
– Я не знаю, почему мне так кажется, но я чувствую, от кого это на тебя свалилось… и кого вся эта ситуация теперь не коснется.
Да, мама, ты абсолютно права, Врайтер всегда выходил сухим из воды, какая бы мокрая и какая бы грязная, он молодец, никогда не идет ко дну, имея все полезные свойства нетонущих материалов. Ты вот не знаешь, но чувствуешь, а ведь он даже не в состоянии будет предположить в чем тут дело, и почему теперь его не коснется. Врайтер схаван и пережеван и переварен, он испражнен. Для старой советской Системы он отработанный материал, а новой российской он даром не нужен. Но есть момент еще интереснее, глубже: я делаю приблизительно то, что мог или должен был сделать он сам, но почему-то не осмелился совершить! Ведь и он подошел достаточно близко к познанию СУТИ во времена накаленного противостояния двух ядерных сверхдержав, когда разговоры о Третьей мировой перешли из области теоретической в область геостратегического планирования. Он искал истину в юности, но нашел советскую армию и военную кафедру марксизма-ленинизма. Он включился в Систему, а тем временем закопал в землю литературный талант, замазал его говнищем, и теперь зачем-то пытается эксгумировать его гнилые останки, оживить чудищем Франкенштейна и размазать по куску восьмилетнего рулона бумаги, который он величает Книгой, но безнадежно, он опоздал! Нельзя было прекращать поиски истины и променивать духовный рост на карьеру политработника, литературу на семью и детей, а шанс возгореться однажды ярким огнедышащим факелом на жалкое и пожизненное тление неудачника.
– Хорошо, – мама, наконец, берет себя в руки, и пальцы ее взявших себя в руки рук сплетаются в тесном нерушимом замке пиковой концентрации физических и душевных возможностей. – Теперь скажи: ты остался им что-нибудь должен?
Нет, слава Богу, мы успели не взять их поганые деньги: нам удалось потянуть время, и я вовремя сорвался с крючка. Банки? Нет, эти очухаются не раньше чем через месяц, но теперь мне нет до них дела: они лишь часть Системы порабощения живых людей с помощью абстрактных понятий богатства и власти.
– Ну теперь-то ты понял, что деньги – не главное? – ирония пряно горчит в миндальной улыбке, мама была ангельски права, зато я был дьявольски глуп.
Ну конечно же, мама, деньги – ничто! Они крючок, за который цепляют рыбок, чтобы их жарить в течение целых жизней. Деньги это миф, легенда о том чего не было и не будет, виртуальный способ сделать одних богаче и властнее, а других беднее, зависимее. Деньги смеются над нами, хохочут, ведь сколько бы человек не заработал, Система все равно его обманет, поскольку деньги – ее родная стихия!
– Ладно, сынок, я пойду спать, – шелестит мама горьким негромким шепотом. – Ты тоже постарайся выспаться, тебе нужно набраться сил.
Мама растворяется в темноте коридора, а я иду курить на балкон: три сигареты подряд, одна от одной. Мне нужно отвлечься и приглушить жужжащие без отдыха мысли, их слишком много роится, и слишком они тяжелы, ядовиты, и слишком больно кусают. Да им и самим очень больно, увы, немногим то ведомо, каково это, когда болят мысли. Докурив, я зажигаю в комнате свет, включаю ноутбук и отыскиваю в архиве нужную песню, фразу из которой припомнил в течение разговора. Она находится быстро, и название меня удручает своей правдивостью, поскольку она называется, как и все в последние дни, снайперски точно.
Зерна упали в землю, зерна просят дождя
Им нужен дождь
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь
Ты увидишь – там все горит огнем
Через день будет поздно
Через час будет поздно
Через миг будет уже не встать
Если к дверям не подходят ключи
Вышиби двери плечом
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
Сталь между пальцев, сжатый кулак
Удар выше кисти, терзающий плоть
Но вместо крови в жилах застыл яд
Медленный яд
Разрушенный мир
Разбитые лбы
Разломанный надвое хлеб
И вот кто-то плачет, а кто-то молчит
А кто-то так рад! Кто-то так рад
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
Ты должен быть сильным, ты должен уметь
Сказать: руки прочь, прочь от меня
Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?
Что будут стоить тысячи слов
Когда важна будет крепость руки
И вот ты стоишь на берегу
И думаешь, плыть или не плыть
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
***
На разложенном диване, не в силах заснуть третьи сутки, я впервые за многие месяцы смотрю телевизор. На экране мелькают солидные люди в роскошных авто и костюмах. Иногда мертвые и изувеченные, но чаще живчики и толстячки, сверкающие жирком и румянцем менты и чиновники и свежезадержанные бандиты и олигархи, разбогатевшие до неприличного финансового состояния. Идет документальная лента про махровых левиафанцев, и я вижу в ней отражение несостоявшегося будущего. Я ведь и сам мог бы некогда заявиться героем этого фильма, который становится все омерзительнее с каждым новым показанным миллионером.
На экране одна за другой сменяются истории невообразимых успехов. Округлый и светлый, плотненький, тридцати лет с копейками миллиардер в синих джинсиках говорит о своем опыте Золушки. За какие-то несколько лет ему с компаньонами удалось превратить тухлый ларек с двумя моделями телефонных трубок в продаже в крупнейшую в стране торговую сеть мобильной телефонии. Змея губы в марципаново сладкой улыбке, он вальяжно пророчествует: «Прямо сейчас где-то сидит и строит планы на будущее компания из нескольких молодых целеустремленных ребят, которых через несколько лет вся страна будет знать как сказочно богатых людей». Все в цвет, даже и самодовольное бахвальство этого лоснящегося спесивца. Он хорошо знает, о чем говорит. Ему известно доподлинно, откуда берутся у «целеустремленных молодых» такие возможности, и кто за ними стоит: дает средства, оберегает, присматривает, жестко пресекает любую попытку кого угодно даже и притронуться к бизнесу, помешать созданию противоестественной монополии. Мне теперь это тоже знамо, и осталось перекреститься, что я не вошел в число «нескольких целеустремленных».
Но боже, боже! – сколько сейчас людей это смотрят! Глядя на сияющих успехом сэлф-мэйд-мэнов зрителям не дано, не позволено видеть и знать до поры, каких колоссальных размеров пугало высится за их спинами, огромное и зубастое, многорукое и многоокое нечто, истинно владеющее всем, что лишь с виду принадлежит частным лицам. Левиафанцы не могут и не имеют права остановиться, они вынуждены отдавать все время и все свои силы на беспрестанное увеличение капитала и власти. Левиафан чутко реагирует, если кто-то «выпадает из схемы», ведь Система воспримет такой шаг как поломку своего механизма, и будет тотчас произведен ремонт, отладка, замена детали. ХЛОП! И никто не докопается до причины, по которой убили того или иного банкира, ХЛОП! предпринимателя, ХЛОП! бюрократа, ХЛОП! прокурора, ХЛОП! журналиста. «Бандитские разборки», – отмахнется от черни вральник.
Обывателю нет дела до внезапных смертей в мире бизнеса и большой политики. Обывателю хочется Путина, славы России, и еще сбросить смс на номер такой-то, чтобы поддержать чье-то зачемтое начинание провести Олимпиаду на юге. Все, о чем требуется думать батарейкам в нарождающемся царствии Сатаны на Земле – это террористы, деньги и спорт! Террористов надо бояться, деньги надо любить, а Олимпиаду надо ждать как Новый год в детстве, чтобы трындеть о ней месяц за месяцем и хлопать в ладоши и втыкать в телевизоры на искрящиеся в свете прожекторов стадионы и сбрасывать долларовую смс в поддержку чего-то-там без НДС, и искренне верить, будто успехи нашей сборной хоккейной команды и есть главный жизненный интерес добропорядочного члена общества. Ну а главное: не оглядываться по сторонам, чтобы не увидеть вдруг Матрицы, в которой богатых и бедных объединяет в целое общество одно звонкое слово: РАБЫ.
Рядовые граждане сдают свободу внаем государственным и частным системам за мизерные деньжата, на которые пытаются обустроить свое скудное существование. Но и эти люди условно свободны выбирать себе рабство! Даже и такой призрачной свободы нет у их хозяев, продавших волю за немалые деньги, но целиком, окончательно и навсегда. Некоторые из них никогда не признаются своим подчиненным, что были бы не прочь поменяться с ними местами, чтобы высвободиться из оков денег и власти, и оказаться подальше от Системы, чтобы не видеть ее ужасающий лик и не слышать тяжелой поступи за спиной. Однако им нельзя об этом рассказывать, отныне удел их – счастливая на лице маска, до самой гробовой крышки.
Перейдя определенный барьер финансовой нескромности, левиафанец начинает покупать десятки яхт, на которых не успевает плавать, строить десятки дворцов, в которых не успевает жить, сорит деньгами налево и направо, зная, что не успеет растратить их и до смерти. Пока миллионы батареек питаются суррогатной пищей, носят суррогатные шмотки и тратят время и деньги на суррогатные блага искусственной жизни, крупные левиафанцы спускают «поднятые» на продаже нефти и газа и алюминия деньги на покупку футбольных команд и трехдневные браки по свадебному контракту с неприлично дорогостоящими телешлюхами. Пока десятки миллионов их соотечественников пашут с утра до вечера, левиафанцы пускают в глаза драгоценную пыль при всяком удобном случае, поскольку для них не осталось никакой иной радости в жизни, кроме как получить хоть какую-нибудь пользу от денег, во власти которых оказались их души. Нет возможности остановиться: «Идет за спиной вышиной десять сажен добрейший князь, Князь тишины»!
Исполин шагает – и земля содрогается, человечьи кости ломаются под железными ступнями, кровь сочится меж глиняных пальцев, вопли человеческого страдания вырываются из пасти адского истукана. Кто выдаст? Кто выскользнет? Точно волшебник из сказки, Левиафан одним мановением щупальца расстилает перед алчущими и страждущими богатства и власти красную ковровую дорожку к несметным сокровищам земных благ и пьедесталам могущества. Но едва ступишь на эту тропу, как за тобой следом выплывает из мрака контур безжалостного механизма. Огромный, невиданных размеров каток безостановочно мчится вперед, сминая под собой все и вся. Не остановиться до последнего вздоха, уже не свернуть, не оступиться: раздавит. Багряный цвет ковровой дорожки – кровь тех, кто не выдержал спринта, а финишная черта ее – недосягаемая линия горизонта.
Богачи-миллионеры, крикуны-политики, зазывалы-телеведущие – все они бегут по красной ковровой дорожке. Одни не смотрят по сторонам, зафиксировав взгляд на свечении драгоценностей, россыпями устилающих землю по обочинам трассы: нагибайся и подбирай. Другие бегут, поглядывая по обе стороны: не найдется ли вдруг обрыва колючей проволоки, не перестанет ли искрить и гудеть ток высокого напряжения на линиях заграждения, чтобы успеть перепрыгнуть ограду, выскочить из адского колеса непрестанного бега от смерти земной к вечной гибели. Иные, оглянувшись назад, вдруг забывают об усталости и желании остановиться: поседевшие, осунувшиеся от ужаса, они бегут все быстрей и быстрее, стремясь увеличить расстояние между собой и катком, который однажды их неизбежно раздавит. А еще находятся некоторые, кто не хочет бежать, но предпочитает катиться вместе с катком. Они впрыгивают в рифленую дьявольскими узорами плоскость цилиндра-давилки и, став новой рельефной фигурой его поверхности, давят сами, и давят и давят и давят, зная, что гибель неизбежна, что вечный ужас неотвратим, ибо каток – и есть вечный ужас, страшащий даже себя самого.
Я щелкаю пультом, и серая оберточная бумага документального фильма, рекламирующего Большую Финансовую Мечту, сменяется яркими цветастыми фантиками рекламы Красивой Жизни. В тихую, погруженную в полусон комнату с шумом врываются длиннющие лимузины, раскатывающие по стеклобетонным улицам далеких западных мегаполисов. Булькают фужеры с шампанским, верещат дорого разодетые чиксы, кривляются обвешанные золотом темнокожие. На экране побрякушки маняще сверкают, призывая бросить все вот прямо сейчас и идти завоевывать власть, богатство и популярность. Блядюшник на заднем сидении роскошного автомобиля не оставляет сомнений в том, что находящиеся в нем люди испытывают колоссальное удовольствие от своей безоблачной жизни. Готов об заклад биться, что многие из этих рукотворных кумиров с радостью согласились бы променять свое сверхобеспеченное существование на возможность поселиться в далеком городке либо селении, в маленьком домике, где бы никто их не знал, возделывать сад, питаться овощами со своего огорода, ворочать землицу своими руками, но уже не судьба. Эти люди попали в беличье колесо – золотое, бриллиантовое, платиновое – но на огромном чугунном замке. Колесо крутится с бешеной скоростью, и его бег не под силу остановить никому. Стоит чуть сбиться с ног, и Левиафан выкинет тебя на помойку, а вчерашние поклонники вытрут о тебя ноги – об этом прямо сейчас поет Marilyn Manson:
There’s lot of pretty, pretty ones
That want to get you high
But all the pretty, pretty ones
Will leave you low and blow your mind
We’re all stars now in the dope-show
Шоу-бизнес – приманка, афиша, адвертизмент счастливой жизни богатых и знаменитых. Глядя на роскошное существование «звезд», миллионы обитателей Матрицы тянутся к недосягаемым звездным олимпам как вьюнок к Солнцу. Им до времени не понять, не заметить, что за цветастой вывеской Красивой Жизни скрывается мрачная необходимость «держать планку». Личный тренер, личный гример, личный диетолог, личный врач, личный водитель, личный помощник, личная горничная, личный администратор, личный повар, личная няня, личный чистильщик труб-носков-зубов-туалетов-кишок – это не блажь и не шик, а суровая нужда в свободном времени для жизни.
Обыватель видит пятиминутный ролик, в котором все прекрасно и замечательно, иного нельзя и желать. Но что происходит за кадром, за несколькими съемочными днями, в течение которых производится клип? Что скрывается за внешней видимостью неисчерпаемого благополучия? Жизнь, всецело подчиненная расписанию. Ею командуют менеджеры, агенты, компании, с которыми звезда шоу-бизнеса подписала свой звездный контракт – очередную бумагу, под текстом которой уже не обязательно расписываться кровью. Ни лишней минуты на сон, ни лишнего часа на отдых, ни лишнего грамма углеводов на пустой желудок, ни лишнего дня общения со своими родными, ничего лишнего, а только сизифов труд и танталовы муки, которые надо безостановочно прикрывать голливудской улыбкой невыносимого счастья, именно об этом теперь поют сменившие Мэнсона ребята из Clawfinger:
I know all the right people, I’ve got the perfect smile
I’ve got the worlds best timing, but I ain’t got no style
I’ve got a great big mansion, I’ve got a beautiful wife
I’ve got a black Rolls Royce, but I’ve got no life
Nothing going on nothing going on
I’ve got a whole lot of nothing
Nothing going on
Nothing going right, nothing going wrong
I’ve got a whole lot of nothing
Nothing going on
Я продолжаю щелкать пультом, но везде вижу проклятое одно и то же: завернутую в фантики различных расцветок рекламу Матрицы. Там один ролик поет славу средству от геморроя, здесь полуночные вести возносят на очередной пьедестал идолище российского президента, тут делают кумира из его крестницы Ксюши Собчак. Куда ни ткни пальцем, куда ни кинь взор, всюду рекламные блоки, рекламные фильмы, рекламные клипы про рекламную жизнь рекламных людей, живущих в рекламном мире. Пока не услышишь рекламу – не захочешь купить, не захочешь потребить, не захочешь понять и принять. И даже для того, чтобы уверовать в Бога, современному человеку необходимо увидеть своими глазами, как Его распинают по телевизору!