2. Перемрак
Гулки наши шаги в пустом офисном здании. Режущим глаз свечением ламп-галогенов озаряются сумраки коридорных тоннелей, пещеры холлов, проходы и лестницы, механические челюсти лифтов и шахматная напольная плитка.
Гигантский каменный куб. Высоченные стены, бесконечные коридоры, закрытые двери, ни одного-единственного окошка. Мы сбились в кучку и держимся рядом. На каком теперь этаже? Черт его разберет! Где-то внизу должен быть выход. Он один в этом здании-лабиринте, но до него еще нужно добраться: за нами погоня.
Гудит воздух, вибрирует пол, сотрясаются стены. Бухают лапы, лязгают зубы, и мы бежим со всех ног, подбадривая криком друг друга. Из лифта на лестницу, с лестницы в лифт, из прохода в проход, с этажа на этаж, мы петляем как дичь, уходя от настигающей с каждым мигом погони.
Выскочили! Огромных размеров ангар, залитый голубым светом паркинг на минус первом разостлался на выходе с черной лестницы. Тянется вдаль бетонная плоскость. Где-то безумно далеко за линией видимости должен открыться нашим глазам выход наружу.
«Мы так не успеем, надо на транспорте!», – кричит Семыч нам с Онже, вознамерившимся на стремительный спринт.
«На чем выбираться?», – кричит ему Онже, оглядывая парковку, забитую планерами и снегоходами, мотоциклами и автомобилями.
«На мотоциклах!» Мы оседлываем каждый по одноместному спортивному байку и пытаемся их завести, оборачиваясь поминутно за спину.
Скрипят стальные канаты и ухают поршни элеватора. Грузовой лифт опускает вниз нечто тяжелое, грузное, нетерпеливое. Оно воет и стонет, когтями царапает пол и стены своей временной клетки, леденя душу истошными воплями голода.
Онжин байк заводится с полоборота. Седок выжимает газ вхолостую и придерживает сцепление, ожидая пока мы подоспеем. Мой транспорт не издает ни звука: не работает зажигание, а я суечусь, пытаясь оживить двигатель.
«Дай я гляну!», – кричит Семыч под руку, отпихивая меня в сторону. Раз и два, точные движения умелого технаря устраняют неполадку и мотоцикл заводится.
Вновь каждый вскочив на свой транспорт, мы жмем на газ до упора. В этот самый момент распахиваются створы лифта, и оттуда бросается на нас ревущая туча, собранная из плотных клубов преисподнего мрака.
Мы летим по подземному миру со скоростью артиллерийских снарядов, рискуя перевернуться и врезаться в каменные колонны, поддерживающие высокие своды ангара. Тьма не отстает ни на шаг, дышит в затылок, пытаясь настичь, ухватить, растерзать. Виднеется, наконец, торцевая стена. По краям ее несколько наклонных путевых ответвлений, ведущих наружу, на свет.
«Айда врассыпную!» – кричит Семыч, и в окончании гонки мы бросаемся в разные стороны. С воем бешеной злобы монстр с размаху врезается в стену прямо за нашими спинами.
***
– Не, ну вы еще долго кемарить собираетесь? У нас дел сегодня ебаный насос сколько, а уже десять, ебать-колотить! – квадратная фигура Семыча застревает в дверном проеме, вынуждая смириться с неизбежным: пора просыпаться.
Онже мычит сквозь сон неразборчиво. Прячется под одеялом, закапывается в подушки и простыни, зарывается в складки постели. Семыч, продолжая что-то недовольно бубнить, теряется в закоулках дачного домика. На кухне прогремел чайник, звенят чашки и ложки. Поднявшись, я иду в ванную и наспех умываю лицо. На дне раковины скопилась мутная мыльная жижа. Надеясь, что не успею увидеть, как из слива хлынут накопленные хозяйкой фекальные массы, я мимоходом бросаю взгляд в потускневшее пыльное зеркало, чищу зубы и утираюсь чьим-то чужим полотенцем.
За окном ясно. Новый день слепит радостным солнцем, иссушая все опасения и испаряя скопившиеся накануне тревоги. Две полумытые чашки на кухонном столе дожидаются кофе. Закинув ногу за ногу, Семыч утонул в кожаных складках кресла, и носком ботинка раскачивает в воздухе нетерпение.
– Что там с бизнес-планом, вы уже все составили? – буркает Семыч вместо утреннего приветствия.
Ах да, бизнес-план. Почти завершили. Покажу, если есть желание.
– Да нету никакого желания! – на ровном месте взрывается Семыч. – Матрица, хуятрица, ну нахрена мы вообще туда влезли, ты мне скажи?
Он машет рукой, бормочет сдавленные ругательства и лупит кулаком в стену, за которой спит Онже.
– Ведь говорил ему: не влезай! Объяснял чудиле, что мусоров на себя беру. Реально можно было через отца все замутить. У него отношения с начальником отдела хорошие! Были. Пока мы их не испоганили.
Понурив голову, я молчу. Решение завязаться с Матрицей принимали все вместе, и я энергичнее всех гривой кивал у речки в тот день. Уже поздно метаться, не за тем нам таблетки предложены. Красную мы проглотили, и она вовсю переваривается. Нету из Матрицы обратной дороги: вход рубль, выход намертво заколочен.
– Да лучше б я сожрал синюю! – горько вздыхает Семыч. – И знаешь, что меня больше всего бесит? Мне кажется, они сами же эти наезды и организовали. Слили ментам информацию через какого-нибудь дятла: мол, ранее судимые сервис под себя взяли, оружие у них там, наркота, мутят непонятное. Опера наживку схавали, а потом сами под замес и попали. Их как шашки просто разменяли, чтобы пилюли поганые нам предложить и смотреть, как мы ими давиться будем. Наживка это! Синяя – поплавок, а красная – опарыш, ебать-колотить. Только не могу въехать: на что им нас под свою схему подписывать? Чтобы мы рабами их стали? Чтобы пахали на Контору с утра до вечера? Да мне их бабки и даром не нужны: хрен ли с ними делать? Мне штук пять в месяц заколачивать – во как хватило бы, по самый затылок. А тут нас куда-то в космос запускают, миллионы крутить. Мы им че, в натуре, Белка и Стрелка?
В космос некоторые из нас уже запустились, молчу я про себя Семычу. Все разгоночные ступени сгорели в верхних слоях атмосферы, летательный аппарат вышел в космическое пространство и направился к звездам. А вот чтобы этот космолет в качестве орбитального спутника на околоземную эллипсоиду подсадить, ЦУП Матрицы спешит включить мощное магнитное поле. Надо подумать. Хорошенько обмозговать эту ситуацию. Усевшись рядом с Семычем, я раскрываю Онжин лэптоп и показываю наши выкладки по техцентру. Хмуро выслушав комментарии, Семыч неожиданно пригибается в мою сторону и искательно заглядывает в глаза:
– Слушай, а может ну ее вообще на хуй, эту Матрицу? Мне батя кричит, он штук восемь-десять сможет нам дать на раскрутку. Я знаю, где оборудование по хорошим ценам взять, а ремонт нам знакомые сделают по себестоимости. Давай хоть прикинем: что, если бы своими силами обошлись?
Я охотно соглашаюсь заняться бессмысленным делом. На пару с Семычем мы принимаемся составлять альтернативную смету расходов. Я с удовольствием расчерчиваю в «экселе» таблицу и вбиваю туда слова и цифры. Успокаивает сам процесс вбивания. Словно все по-прежнему, и не возникло ничего в моей жизни такого, что упраздняет всякий смысл в составлении планов и графиков. Не приближается неотвратимо, чтобы поставить нас перед фактом: ВОТ.
Через минут сорок мы с Семычем смотрим на готовую таблицу расчетов. Помимо затрат на ремонт, переоборудование и рекламу, мы на основе текущей проходимости предприятия скалькулировали по максимуму ежемесячные расходы и приблизительный минимальный доход с каждого из новых цехов. Даже при наименьшем пороге прибыли выходит, что мы покрываем затраты и остаемся в небольшом барыше.
– Вот видишь! – радуется Семыч. – Если бы сразу вот так сели, внятно прокубатурили тему, то не пришлось бы влезать в непонятное.
Я мысленно цепляюсь за неожиданную соломинку. Быть может, мне не придется так спешно отчаливать? Быть может, и вовсе не надо никуда уезжать? Если я не окажусь в прямой зависимости от Системы, то левиафанцы не смогут играть со мной в свои игры как фишкой!
Но это вряд ли. Матрица не играет по правилам. Более того, она сама эти правила создает, а нам лишь навязывает игру на своем поле. Самоустраняться они при любом раскладе не станут: мы ведь и так висим у них на крючке. Дармовые деньги берем, инструкции выполняем. Если по своей программе теперь отпетляем, они, скорее всего, начнут хавать нас в усиленном темпе. Мусорской беспредел покажется детскими шалостями.
– Так может пока завернуть шарагу к ебаной матери? – размышляет вслух Семыч. – Понемножку соберем башли, сделаем ремонт втихаря, а весной откроемся заново? Как думаешь?
Семыч, конечно, говорит дело. Но он все еще не знает главного. Того, что делает несостоятельными все наши прикидки. Я с трудом подавляю в себе желание открыть файл «Пробуждение» и показать его Семычу. Я смотрю в ясные голубые не замутненные поиском неведомого глаза, и понимаю: не стоит. Он не поймет. В лучшем случае подумает, что я сбрендил. И ведь не факт, что ошибется!
Так или иначе, в лице Семыча я обрел неожиданного союзника. Вдвоем мы сумеем убедить Онже в необходимости дистанцироваться от Конторы. Тогда уже сегодня на встрече с Морфеусом мы сможем дать вежливый отказ по поводу сотрудничества, а затем потихоньку отодвинемся в сторону, и быть может, полностью выползем из-под их контроля.
– Ну конечно! – оживляется Семыч. – Месяц-два резину потянем, яйца почешем, и Матрица сама от нас отъебется. Скажут: ни хрена вы, ребята, делать не можете, от вас понту – с козла молока, ебать его колотить.
Солнце жарит сквозь немытые стекла, нагревая деревянные полы и обшивку дачного домика. Я заметно оттаиваю, настроение вновь становится бодрым и жизнерадостным. От реакции Морфеуса на наше заявление будет зависеть и моя собственная программа. Либо я остаюсь до времени на Николиной горе, сижу на месте и пытаюсь утрясти в голове Пробуждение, либо… время покажет.
Обдумывать досконально не хочется. Несчастный мозг и так работает в сверхинтенсивном режиме. Словно советскую стиральную машину перегрузили бельем, и ее бьет интенсивная ДЫР-ДЫР-ДЫР-ДЫР трясучка. Трещит и трескается под ножками кафель, прыгают и падают на пол разложенные на крышке туалетные принадлежности, коты в ужасе взбираются на оконный карниз, а младшие братья с ревом бегут в дальнюю комнату. Главное – не застопориться, не встать, не сломаться. Главное – выдюжить.
Оставив неприбранным стол, мы отправляемся в магазин за куревом. Боясь хоть на минуту оставить без присмотра единственный рабочий ноутбук, в котором хранится самая ценная информация, когда-либо полученная мной в жизни, я хватаю его в охапку и забираю с собой.
Ясная погода оказалась обманчивой. На улице неистовствует штормовой ветер. Гнет в поклонах деревья, порошит глаза пылью, дубит холодом наши лица. Вернувшись из магазина, мы остаемся сидеть в семычевой машине, укрывшись от ледяной стужи в теплом мягком салоне. Вряд ли какая-нибудь падла станет нас здесь прослушивать. Семыч секретов не знает, а если знает – не выдает, а если и выдает, то в недоступной тривиальному пониманию форме ебтыбля и ебать-колотить.
Монотонно, почти без эмоций и мата, как простой фильм ужасов, просмотренный на дивиди выходным вечером, Семыч рассказывает мне приснившийся ночью кошмар, от которого он проснулся в холодном поту и не смог заснуть до рассвета.
– Та хрень черная вроде бы наглушняк разбилась, но это полбеды! – живописует Семыч. – Я про себя все равно знал, что она только часть той дьявольщины, что в здании происходит. Само Зло, оно так в этом кубе и осталось, и как будто один хрен нашей смерти желает!
По спине моей бегают, веселятся острые знобящие холодки. Связавший пригрезившееся зло с Матрицей, Семыч говорит, что надо точно как в сновидении вместе держаться и дружно, втроем, от Матрицы потихоньку отъехать. Я поправляю: не так. Во сне от кошмара удалось скрыться, бросившись врассыпную. Значит, и нам придется разбежаться в случае, если над нами нависнет угроза.
– Ладно, сегодня на разговоре соскочить попытаемся с темы, а об остальном на досуге мозгами раскинем. Только вот ему еще надобно все это объяснить, – Семыч кивает в сторону дома. Из-за стекол белеет заспанное лицо Онже. – Спи дальше, красавица! Принц вот-вот нарисуется, гномы что-то про принца пиздели.
Распахнув створки окна, Онже высовывается наполовину и о чем-то жестикулирует. Покореженный и истерзанный долгим сном, он через пару минут выползает из домика и бредет в нашу сторону.
– Ох, щас крику будет – пиздец, – поникает головой Семыч. Разминает и массирует лицо как боксер перед схваткой на ринге.
– Кто ответственный за сходняк? – хмурится Онже, прыгая на заднее сиденье «фольксвагена». Подслеповато сощурившись, вглядывается в раскрытый на моих коленях лэптоп: я спешно открываю файлы с утренними выкладками.
Стараясь обходить, насколько возможно, острые углы, я обрисовываю Онже ситуацию. Постепенно подвожу к мысли, что наш с Семычем план экстренных мероприятий – единственно разумный выход из сложившейся ситуации. Онже слушает поначалу с интересом, однако уже на третьей минуте наглухо задраивает рот ладонью, будто не давая свободы рвущейся с языка брани. Под конец разъяснений Онже откидывается на спинку сиденья и с деланно равнодушным видом закладывает руки за голову. Из напряженно сощуренных глаз, как из окон высотки, готово выброситься на тротуар раздражение. Онже выцеживает из себя слова. Едва расставшись с небом, они замерзают сосульками в воздухе и целятся в наши с Семычем маковки.
– Вы чего это, пацаны? Хотите сказать, что мы от всего должны теперь отказаться? В говне, значит, всю жизнь торчать собираетесь? Копейками перебиваться? На дядю работать? Как мыши по норам сидеть?
– Братуха, да ты пойми! – Семыч вступает на ринг. – В говне мы и так сейчас по самые уши, и твоей Матрице за это отдельный добряныч. Если Контора в наше предприятие бабки вложит, то нам этот бизнес принадлежать уже не будет, ты сам это вкуриваешь? Для них сто штук зелени – это снег, ни о чем. Ты о другом лучше подумай: как мы их возвращать будем, если вдруг что? Это вам не в банки лавандос заносить. Здесь реальная кабала!
От серьезности момента Семыч растерял половину обычных своих матерных сорняков, говорит с жаром и убеждением. Насупившись, Онже внимает. Я затаил дыхание, перебирая про себя дополнительные аргументы. Никому неохота ругаться и ссориться.
– Ты сам помнишь, как Морфеус приколол, мол, потом рассчитаемся? – напоминает Семыч. – Ну и прикинь, что будет, если через месяцок нас перед фактом поставят, мол, до пятнадцатого числа дикан на базу выложите или полтос. И че мы тогда будем решать? Откуда их вынем? А с ремонтом какая пурга получается! Если Морфеус нам свои бригады подгонять будет, материалами обеспечивать и по списочку далее – можешь представить, сколько он нам по квитку насчитает? Ты ему даже предъявить ни хера не сможешь! Он смету так грамотно составит, что мы повязаны за ним будем по рукам и ногам! Хоть одно условие не выполним – еще на десяток новых автоматически попадем. Если не вернем филки в срок, они что угодно от нас потребовать смогут! Скажут, к примеру, завалить такого-то фраера, и что ты будешь делать, браток? На мокруху пойдешь? А тогда вообще по гроб жизни им яйца лизать придется, не так что ли?!
– Ладно, понятно все с вами. – Онже обрывает поток семычева красноречия. – Значит, вы предлагаете с темы сегодня продернуть?
Из наших с Семычем легких вырывается вздох облегчения. Онже сдался на удивление быстро. На секунду мне показалось будто он сам ждал, когда кто-нибудь осадит его азарт и умягчит его пыл.
– Вот именно, братка! – ласковеет Семыч. – В кассе сейчас около сорокета лежит, так надо на баксы их обменять и Морфеусу отдать за те лавешки, что вы за каким-то хреном на карман кинули. Извинимся, помыкаемся, и с Матрицей расход по мастям устроим. Эти ребята уверены, что мы уже в их руках, что мы схаваны. А мы сегодня как раз и глянем – так это или нет!
– Братиша! Ты, я надеюсь, наши планы в сторону не отбрасываешь? – уже не глядя на Семыча, Онже поворачивается в мою сторону. – Мы карабкаться по жизни будем дальше, или ты все, в святые записался после этих твоих… откровений?
Семыч недоуменно на нас косится, пытаясь уразуметь о чем речь. Сглотнув приступ правды, я даю обтекаемо честный ответ. Святых в истории пруд пруди, но пробудившихся среди них мало. А пробудившихся на свете немеряно, но святые из них – единицы. Не парься, брат-Онже. Пробуждение пробуждением, а движуха движухой. Все идет по плану, как в песне.
***
Старой засвеченной кинопленкой протянулась от развилки дорога к ближайшей церквушке. На фоне призрачно прозрачного неба купол православного храма синеет яркой лазурной глазурью. Огненным мечом полыхает на солнце вонзенный в маковку крест, его золотые искры тотчас уносит ветром. Миновав церковную ограду, я вхожу внутрь в поисках минуты покоя. Сладким сиропом растворена в полумраке благоговейная тишь. Ни прихожан, ни бабулек за церковным прилавком, лишь притаился за аналоем дьяк и что-то невнятно бурчит по золоченому фолианту. Спокойствие и умиротворенность, безмолвие и полутьма, все твердит об одном. Эта минута – последнее отдохновение перед надвигающимися днями скорбей.
Я перехожу от иконы к иконе, приветствуя изображения старых знакомых. Вот сын лучезарного Аполлона, некогда поверженный Зевсом гениальный целитель Асклепий. Он предлагает всем желающим ложку животворной микстуры, сменив имя на святомученика Пантелеймона. Вот и сам златокудрый бог-солнце на груди светлой богини Лето в окружении счастливых эротов. А вот и славная Деметра, бывшая также Церерой и Кибелой, застывшая на небосводе в созвездии Девы и увековеченная отцами церкви на троне Пренепорочной богини-матери. Египетские, римские, греческие божки, боги и полубоги, воплощающие те или иные свойства природного мира, взирают на меня с изображений христианских святых, тихо твердя: мы все те же.
Укоренился подле одной из стен главный сакральный символ нашего мироздания. Верующие разных народов с древнейших времен ассоциировали его с Солнцем. Индуисты и буддисты, славяне и арии вертели его кругами, видя в нем космогонический коловорот. Индейцы мезоамерики почитали его за Древо Жизни, а в нордической мифологии так символически изображался мировой ясень Иггдрасиль. Создатели христианской Системы прибили к нему гвоздями воплощенного Бога-Слово, непрестанно напоминая прихожанам о жертвах, мучениях и страданиях, на кои те обречены от рождения и до смерти. Вознесение Слова в вечную Жизнь скрыто царскими золотыми вратами, чтобы о любви и надежде думать приходилось только по большим праздникам, не отвлекаясь надолго от суровой обязанности жить в мире зла, тупости, жестокости и насилия друг над другом.
Пройдя под купол, я останавливаю течение мыслей, останавливаюсь и сам. Вокруг струит незримая сила. Обволакивает, обтягивает, пронизывает насквозь. Я ощущаю незримое присутствие Духа, которое вовне – и внутри меня самого. Я вопрошаю у Него покой для себя, покой и умиротворение в этой жизни. Хотя заведомо знаю, что требую невозможного.
Православный дзен-буддист. Так я долгие годы отвечал на вопрос о религиозной своей принадлежности. Сам виноват: напросился. Связать несвязуемое, принести несусветное, наклубить тучу Покоя посреди ясных небес Вечной Жизни. Вместо душевного равновесия и возможности колыхаться на тихих волнах бесстрастия я вновь оказался в наэлектризованной борьбой жизни и смерти предгрозовой атмосфере. Я снова вынужден болтаться меж Светом и Тьмой. Только теперь эти силы будут футболить меня резиновым мячиком по всему мирозданию.
Родись я пару сотен лет тому как и не в этой стране, Пробуждением бы все и закончилось. Годы покоя, проведенного в какой-нибудь дзенской обители, в скалистой пещере, на берегу горного водоема или где-то в лесу, я не знаю. Годы умиротворения и бесстрастия, годы внутренней тишины до момента окончательного перехода в Единое. Но вместо того, чтобы вихрь осознания вознес меня над игрой, я оказываюсь в эпицентре, в одном из ее узловых, поворотных моментов, и этого не избежать. Все является частью Замысла: Свет и Тьма, ангельские войска и демонские полчища, люди и нелюди. Замысел заключен не в антагонистической борьбе и единстве принципов Добра и Зла, но в поддержании их равновесия, необходимом и безостановочном поиске вселенской гармонии.
Йога – так называлась эта арийских корней увлекательная настольная игра для одного или двух игроков. Она некогда продавалась в спортивных магазинах, но впоследствии куда-то пропала. Каждая фишка в игре имеет две стороны: черную и белую. В изначальной позиции все фишки расставлены на поле поровну, пополам. Перепрыгивая через фишку другого цвета, игрок меняет ее окрас на противоположный. Так постепенно, ход за ходом, на доске остается все больше фишек одного цвета: какая-то из сторон побеждает. Также и люди могут быть светлыми или темными. Способны менять свой окрас в зависимости от воздействий духовных Сил, играющих в мироздание. Однако, в отличие от бездумных фишек, всецело подчиненных воле игроков, в «объективно-познаваемой» Йоге наличествует элемент неожиданности, пресловутый человеческий фактор. У человека мало сил, чтобы сопротивляться действию внешних условий и тяготений, однако вполне достаточно для того, чтобы сделать выбор в пользу той или иной полярности, снискать в себе Свет либо погрузиться во Тьму.
Большинство людей «окрашены» без их ведома. Они вообще ничего не осознают, они спят. Им внушили, что если Бог есть, то Он «где-то-там» давно умер. А пока обыватели дрыхнут, векторизацией их бытия занимаются активные элементы систем, и в первую очередь, неусыпные левиафанцы. Заклинатели Тьмы хорошо знают, с кем имеют дело. Они необходимо должны ведать о потайной, инфернальной сути современной социальной Системы. Сомневаюсь, что найдется хоть один крупный функционер Матрицы – политик, олигарх либо высокопоставленный сотрудник спецслужб, кто бы не знал или как минимум не догадывался о том: КОМУ он, в конечном итоге, служит.
Но когда человеку открывается Замысел, он оказывается у черты последнего выбора. Эта задача уже не касается принятия какой-либо из сторон. Выбор сводится к тому, чтобы принять предопределение и со смирением исполнить необходимую часть Промысла. Либо отказаться от этого бремени и уйти в Пустоту не-существования, в которой не встает вопрос о наличии или отсутствии экзистенциального смысла.
Я пришел к Пробуждению кратким, кратчайшим путем. Не избавился ни от привязанностей, ни от склонностей, ни от страстей, и вам это знамо, досточтимый доктор Джекил и ужасающий мистер Хайд. Я все тот же искатель сути и смысла, и не могу, не хочу, не желаю уходить прямо сейчас в бездну блаженного не-бытия, в не-существующий нирванический рай мудрого Шакьямуни. Мне также не суждено возвратиться и в исполненное сладостного неведения неосознанное существование. Остается играть, остается Игра, остаются отражения в Зеркале, развлекающие друг друга шизофренической игрой в Бытие.
Система пыталась сожрать меня много раз прежде, но благодаря личной удаче и врожденному упрямству я всякий раз бывал ею выблеван. Переварить меня не удавалось ни школой, ни тюрьмой, ни рутинным трудом. Очередная попытка Системы растворить меня в своих недрах и превратить в питательный элемент кончилась еще хуже чем прежде: я сделался костью, застрявшей в горле. Вместо того чтобы благополучно упасть в желудок плотоядного чудища я вонзился в верхние пути пищевода, затруднив дыхание и глотание, создав дискомфорт и настоятельное желание избавиться от помехи. Теперь Левиафан станет откашливаться, чтобы перемолоть меня в месиво мясорубкой крепких и острых зубов. Либо попытается обратить в послушание, протолкнув дальше с помощью куска хлеба.
Но я не могу быть с вами, мистер Хайд, как бы вам, может быть, того ни хотелось. Замысел требует от меня иного пути, и я им последую. Пока не началась свистопляска, пока не началась дискотека, пока не началась Третья Мировая Херня, я дам людям возможность вспомнить и осознать РАДИ ЧЕГО это все.
Я покидаю храм в состоянии воодушевления, готовый к борьбе с неумолимой судьбой, готовый к сражениям с роком, готовый принять вызов, брошенный мне равнодушной и беспристрастной Вечностью. В голове у меня играет рок-музыка. Старая песня, выплывшая из подсознательного в тот самый момент, когда она должна была мне пригодиться.
Песня без слов, ночь без сна
Все в свое время – зима и весна
Каждой звезде свой неба кусок
Каждому морю дождя глоток
Каждому яблоку место упасть
Каждому вору возможность украсть
Каждой собаке палку и кость
И каждому волку зубы и злость
Снова за окнами белый день
День вызывает меня на бой
Я чувствую, закрывая глаза
Весь мир идет на меня войной
Если есть стадо – есть пастух
Если есть тело, должен быть дух
Если есть шаг, должен быть след
Если есть тьма, должен быть свет
Хочешь ли ты изменить этот мир?
Сможешь ли ты принять как есть?
Встать и выйти из ряда вон
Сесть на электрический стул «Электрон»
И снова за окнами белый день
День вызывает меня на бой
И я чувствую, закрывая глаза
Весь мир идет на меня войной
***
Заранее договорившись с Семычем о месте встречи и времени старта, мы с Онже дуем из сервиса в сторону хуторка с целью подкрепиться перед отъездом. Едва подъезжаем к даче, Галина Альбертовна благоразумно растворяется из виду, только успели мелькнуть полы засаленного халата.
– У-у, гиена! – рычит Онже, проходя внутрь. – От возмездия никто не укроется! Бог не фраер, он все видит!
В последние дни натянутые отношения Онже с хозяйкой перешли в область открытой конфронтации. Уже несколько дней подряд Онже вынашивает планы по ее сживанию с рублевского света.
– Ну что, братуха, натравим пару инспекций на этот шалман? – орет мне Онже из кухни. – А то по кой-кому пара-тройка статей плачет и шконарь с удобствами! Дачку свою она безо всяких разрешений соорудила, провода левые кинула, еще дофига косяков найти можно, понимаешь? ПОТОМУ ЧТО НЕХУЯ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО У ГОСУДАРСТВА ПИЗДИТЬ!
На втором этаже все тихо: Галина Альбертовна затаилась. Домик сотрясает онжина ругань. Пока Онже гремит на кухне кастрюлями, я притворяю за собой дверь в нашу комнату и потихоньку собираю необходимое. Из габаритной спортивной сумки с перевезенными из дома вещами я перегружаю в портфель свой мертвый ноутбук, диски, адаптер. Проверяю наличие бумажника и документов. Окидываю взглядом оставшуюся одежду: куртки, джинсы, до сих пор с иголочки новый деловой костюм висит в чехле на дверце шкафа.
Было время, когда меня волновали шмотки. Когда я до белой пены ругался с братом из-за того, что он без конца лазил в мой платяной шкаф и брал оттуда все без разбора. Одной полуулыбкой я прощаюсь с одежным ворохом: ни в чем этом я никогда по-настоящему не нуждался.
Теперь главное. Необходимо сохранить текст Апокалипсиса. Если я утеряю файл, мне уже никогда не удастся восстановить документ заново. Сама возможность его утраты представляется мне кощунственной. Недолго думая, я переписываю все последние файлы с Онжиного компьютера на флэшку. Чуть поразмыслив, удаляю оригинал. Онже в двадцатый раз зовет меня в кухню, и я спешу явиться перед его взором. В соответствии с кулинарным безвкусием друга, на столе нас дожидаются две полные до краев тарелки с мешаниной несовместимых продуктов. Жареные сосиски, консервированная сайра, сладкая молочная каша, маринованные грибы, слоеный торт и чай на запивку. Стараясь не выплеснуть из себя эпикурейского отвращения к предложенной снеди, я слегка ковыряю вилкой по краям предложенного ассорти.
– Поешь, поешь! – настаивает Онже с набитым ртом. – Надо есть!
Я пытаюсь сделать над собой усилие, но увы, аппетит во время еды не приходит. Сама мысль о поглощении каких-то питательных элементов вызывает во мне отвращение на грани рвотных позывов. Вместо еды в желудок проваливается и звякает нечто острое и донельзя металлическое. Чувство какой-то засады. Может, ну ее к дьяволу, эту встречу? У меня голова не работает, живот крутит, плохо я себя чувствую. В конце концов, без меня там не обойдутся, что ли?
– Ты гонишь, братиша, – Онже ехидно лыбится раздутыми пищей щеками. – Вы это, значит, с Семычем без меня все так замечательно переиграли, а я с Матрицей за вас объясняться буду? Нет, брат, тут тебе край базар-вокзал разводить, понимаешь?
Я пытаюсь представить картинку: Морфеус садится в машину, я начинаю что-то ему объяснять, тот угрюмо выслушивает. Нет, не выходит. Тараканами разбегаются из-под половиц разума мысли, не клеятся представления, мазутными пятнами расплываются образы. Морфеус не садится в машину, я никого ни в чем не убеждаю, и вообще все как-то неопределенно, туманно.
– Все, родной, времени на перекуры нет, айда по коням! – торопит Онже, спортивно выпрыгивая из-за стола и на ходу влезая в мою старую осеннюю куртку.
Сумерки сгустились ледяной изморосью. Она не видна в воздухе, но ощущается каждой клеточкой кожи, открытой истошному ветру. Злой, дувший без передышки с самых ранних часов, к вечеру он затянул небо плотной холстиной и загрунтовал ее углем. Низкое и угрюмое небо вызрело тучами, надулось мрачными пузырями и сдавленно дышит хрипами, задыхаясь от собственной тяжести. Прыгнув в волжанку, мы спешим забрать Семыча: тот замерзает на пустой автобусной остановке. Не без трудов отодравшись от припорошенной инеем лавки, он запрыгивает в машину и судорожно растрясает вокруг себя мерзлый воздух.
– Ну вы и жрете! Я чуть не околел, пока вас дожидался! Что там у нас по программе? С Морфеусом уже созванивались? Будет нас ждать?
– Все по плану, – буркает Онже, разгоняясь по обледеневшей Бабловке. – Сейчас на окраину двигаем, а там еще созвонимся. Морфеус нас уже дожидается. Да, только прежде чем доберемся, придумайте, что Матрице втирать будем!
Онжино пожелание застывает в воздухе и повисает над нами острым дамокловым лезвием. Боксировать с Матрицей нет желающих. Наконец, Семыч прокашливается, и выдает пространную тираду в своем неповторимом стиле:
– Ну, можно, бля, сказать, типа Морфеус, ебать его колотить, давай, бля, как-нибудь нахуй всю эту байду свернем что ли?
Внезапно я понимаю, что вообще вряд ли смогу внятно кому-то что-либо объяснить. Все те аргументы, которыми мы увещевали Онже, в адрес Морфеуса будут звучать жалко и несостоятельно. Так может, оно и к лучшему? Подрубим бивиса? Я тотчас настраиваюсь на волну и вторю за Семычем: да, в натуре, растусуем ему типа ни хрена мы по их схемам не волокем, и понту от наших движений…
– Да нет же, пацаны! Мы НОРМАЛЬНО как-то должны ему объяснить, понимаешь? – разъяряется Онже. – Вы сами не врубаетесь, что ли? Надо ему русским языком все по полкам раскинуть, как вы мне с утреца объясняли!
– Так о том и базар! – оживляется Семыч, от волнения забыв почти все слова кроме матерных. – Нам типа лавандоса надо со своей хуйни промутить, а когда уже, ебать его колотить…
– ДА ХОРОШ УЖЕ! – орет ему Онже. – Если мы на разговоре вот так мычать будем, тогда хрена лысого мы им нашу тему втолкуем!
Мы с Семычем умолкаем. Стараясь не вскипеть окончательно гневным говном, Онже принимается нас поучать:
– Значит так. Братиша, тебе край разговор начинать. Мы как встретимся, он в машину к нам сядет, я ему лавешки отдам, коротко поплачу, мол, везде попадос и не вылезаем никак. И тут ты ему сразу тереть начинаешь. Растолкуй, почему мы с развитием не торопимся, объясни, что на уровень сейчас выходить не готовы и подводить никого не хотим, понимаешь? А тут мы с Семычем опять подключимся и в двушке Морфеуса обработаем.
– Обменник! – отвлекает нас Семыч, указывая на отдельно стоящее возле обочины здание за строгим дорожным ошейником окружной магистрали.
Мы выгружаемся на улицу и тут же прячем носы от холода в воротниках курток. Налитое бронхитными тучами небо кашляет в нас порывами мокрого ветра. Пахнет зимой, давит сверху многоатмосферной болезненной тяжестью. Совершенно счернело вокруг, и только горячечный жар фонарей, фар и витрин высвечивает из темноты бурленье незатихающей городской жизни.
Растекается по сторонам взгляд. Изумрудными ящерками шмыгают быстрые рваные мысли. Едва застряв в щелях черепа, они отбрасывают свои хвостики и юрко прячутся в каменной кладке обрушенного в руины мозга. Нарастает, пучится, волдырится из меня чувство необъяснимой угрозы. Предвестье какой-то засады или подставы или… Может, все-таки, ну ее, эту встречу? Без меня нельзя, что ли, потолковать с Морфеусом? У меня нынче другие заботы. Станция метро как раз рядом, я сошлюсь на поганое самочувствие, пожму быстренько пацанам руки, всего двадцать метров до розовеющей в ночи электрической буквы «М», я нырну в переход и…
– Ты идешь или у машины валандаться собираешься? – насупившись, Онже сурово меня окликает.
Здание сверкает и переливается многоцветными яркими вывесками. Обмен валют расположился в игровом клубе. На пороге два замаскированных под людей платяных шкафа проверяют нас металлоискателями. Пройдя внутрь, мы направляемся прямиком к вертикальному железному гробу операций с валютой. Едва очутившись в каморке, я неожиданно для себя тушуюсь под пристальным взглядом микроскопической видеокамеры: она установлена прямо под потолком. Вывалившись обратно в залитый веселым и энергичным светом игровой зал, я подхожу к длинному ряду одноруких бандитов, органично спаренных с высокими неудобными стульями, и присаживаюсь на самый краешек.
– Что-нибудь желаете? – демонстрирует тридцать два зуба выросшая из-под земли симпатичная девушка из обслуги. Узнав, что я не собираюсь засорять автомат деньгами, она теряет ко мне интерес и растворяется в зале.
Сочный травяной ковролин стелется из-под плинтусов. Пластиковые облицовочные панели под дерево повисли на стенах, создавая чувство сублимированного уюта. Ровной температуры кондиционированный воздух слегка пахнет растворимым кофе и балтикой-трешкой. Мимо бесшумно проносятся подносы с напитками и неслышно прохаживается охранник, сжимающий в руках увесистую радиотрубку.
Казино для малоимущих. Чей-то весьма прибыльный бизнес. Магазин по продаже мечты. Блеск и звон монет и жетонов, пьянящая радость и горчащая сладость азарта, вздымающиеся из души надежды и ожидания, и слепая вера «вот-вот сегодня мне обязательно повезет». Искусственное ощущение счастья и отсутствия всяких проблем. За этим сюда десятками, сотнями, тысячами стекаются молодые обитатели Матрицы. Их лелеют и холят добрые девочки из обслуги, щедро напаивающие игроков дармовым пивом и чаем, кофе и бренди, соком и минеральной водой. Их покой охраняют надежные столпы Матрицы – менеджеры и секьюрити. Их уверенность в завтрашнем дне не пропадает из-за очередных проигрышей, потому что левиафанцы сделали все, чтобы внушить батарейкам-постхьюменам: All that glitters is gold!
От угла до угла зал заставлен всеми видами аппаратов, к которым подключаются люди. Автоматы, машины и вендоры, кассовые устройства и компьютерные терминалы, камера скрытого слежения и другая камера скрытого слежения и… опаньки. Я виден сейчас незримым обитателям строгих комнат за дверью «только для персонала» одновременно с трех ракурсов. Если кто-то захочет проследить за мной, посмотреть на меня, приглядеться ко мне, то: ВОТ Я. Виден со всех сторон. Без малейших трудов можно разобрать, что я делаю, куда направляю свой взор, и даже о чем размышляю.
На разговоре Матрица будет за мной наблюдать. Надо спрятать, затолкать мысли поглубже, заковать все эмоции колодками тупого деревянного безразличия. Нужно повесить на лицо маску бесстрастности, беспристрастности и безличия. Так я буду защищен от контроля, только так я сохраню ускользающее из-под моих ног право на выбор пути.
– Чего ты так загрузился? – ворчит Онже, покинув, наконец, камору обменного пункта.
Вот что встречает игроков по окончании светлой короткой сказки про легкие деньги: уличная хмарь, морозный воздух и вспоминание разом всех тех проблем, что так искусно запрятывались от тебя в веселой бесшабашной атмосфере мира игровых автоматов. Впрыгнув в машину, Онже первым делом хватается за мобильник. Аллокает, дакает, агатакает, кладет трубку.
– Морфеус уже на месте. У нас времени почти не осталось, так что давайте, соображайте быстрее, что втирать ему будем!
– Да хрена ли ты нам душу мотаешь? – взрывается Семыч. – По ходу разговора сориентируемся как-нибудь, объясним. Что нам текст заучивать? Поди не в театре, ебать его колотить!
Улица за улицей, поворот за поворотом, на душе тяжесть за тяжестью. Какая-то невыносимая скорбь завладевает всем существом. Но отчего мне так дурно? Может, я просто погнал? Может, мне надо в дурку? Может, я действительно болен, и все опасности и угрозы, и даже саму Систему я сам себе навыдумывал?
Да, именно так. Наверняка так. Все сейчас развеется без следа, рассосется с души, и я еще посмеюсь над своими детскими фобиями. Остановимся где-нибудь в переулке, морфий сядет в машину, оскалится на заднем сидении белоснежными, мы с ним покурим, побалакаем минут двадцать, и все, отстрелялся. А назавтра я отзвонюсь дальнему родственнику, он учился на психиатра и работает в скорой помощи, и он мне подскажет к кому обратиться, кто мне поможет, кто окажет скорую помощь и снимет губительные последствия моего бега по гоночным вертикалям разума и перегибов с веществами и алкогольных запоев и нескончаемых сплинов, меня обязательно ВЫЛЕЧАТ.
– Вы уже придумали, о чем говорить? – недобро скрипит, трещит и рокочет все та же пластинка. Крутит свой заржавленный инструмент старый шарманщик Онже. Мы с Семычем молчим как сало в посылке. Лишь крепче собираемся на сидениях и смотрим в разные стороны мрачными лицами.
Продолжая петлять по улочкам, выезжаем в какую-то индустриальную полосу отчуждения. Нет вторичных признаков развитой цивилизации, не светятся коробки домов, не ярчат огни магазинов, не спешат по теплым углам представители рабочего люда. Нет тротуаров, и через один горят фонари, освещая пустые обочины узкой дороги. Что за дыра?
– Морфеус, по ходу, в той тачке сидит, больше негде, – Онже вытягивает шею, всматриваясь сквозь лобовое стекло. Чуть съехав с дороги, стоит на обочине белая иномарка. Как водится, начерно затонирована. Как только мы подбираемся ближе, машина плавно трогается с места. Переднее стекло чуть приспускается, и из щелки появляется чья-то рука. Загребающими жестами она предлагает нам следовать по пятам. Мы стремительно переглядываемся.
– Что за движняк такой? – подается вперед Семыч, напружинившись на заднем диване.
Притаившись на сидении, я пытаюсь как можно дальше отодвинуть от себя надвигающуюся истерику. Тревожный колокольчик в голове перестал вяло тренькать. Он начал бить в одном ритме с мигающим красным табло: ALERT! ALERT! ALERT!
Словно сама по себе, всплывает из густого омута памяти строчка охранительного псалма. Я цепляюсь за него как за спасательный круг и начинаю читать про себя. Едва проговариваю до середины, как мой сотовый разражается нервным трезвоном.
– Але, ну ты когда в Москве появишься? – лопочет трубка.
Пожалуй, еще ни разу я не был так рад голосу Жаворонка. Ведь я уже в городе, птичка, только приехал! Кручусь там-то и с теми-то. Ага, сейчас вот встречу одну проведу, и сразу домой. Приезжай. Не позже чем через час я тебе обязательно перезвоню. Да, до встречи!
***
Пустынно как по ту сторону жизни. Промышленный городок лет через пятьдесят после взрыва нейтронной бомбы будет выглядеть живее и краше. Постиндустриальная зона. Ни домов, ни людей, ни ларьков, ни щитов, ни табличек, ни указателей. Только тянется, не прекращаясь, бетонный пятиметровый забор с некрасивой шипастой поверх него толстой проволокой. Торчат через равные рваные промежутки синие газовые фонари, вывернутые на проезжую часть, и палят нас ртутным отравленным светом.
Плетясь за ведущей машиной, мы огибаем зону по кругу и проникаем в нее сквозь огромные металлические добро пожаловать створы, пристегнутые чугунными петлями к строгой караульной туре. За воротами открывается развилка на несколько направлений. Под вышкой по правую руку притаился черный голем-мобиль. Рядом с ним топчутся несколько смутных темных фигур, одна из которых маякует нашим проводникам неоновым светлячком. Сохраняя дистанцию, мы движемся вслед за ними вглубь комплекса.
Теряются в темноте окончания бездонных пустых коридоров, сложенных из приземистых каменных стен. Проезды извиваются змеями, сплетаются недруг с недругом, прогрызены тут и там ответвлениями, словно здесь некогда ползал хищный гигантский червь с далекой планеты из фантастической саги про бездонный обитаемый Космос. Бешено колотится двигатель, замерзая гудит на повышенных оборотах сердечный мотор, мы в молчании смотрим на другой и чужой незнакомый нам мир. Он состоит из серых кубов и плоских непробиваемых стен, из лабиринта строений, он полон закрытых ворот, запертых дверей и ангаров, он чем-то черным нам чужд, этот мир, но выруливать уже поздно, поворот, поворот, остановка.
Чуть помявшись, помаявшись, переглянувшись, мы втроем выходим на стужу, наружу. Из ведущей машины выгружаются двое. Сквозь мглистый вакуум безвкусного душного воздуха я вижу издали пламенеющие фигуры и их яркие лампочки глаз, пронизывающие нас как прожектором. Но кинетический инстинкт сохранения моего покоя требует взять себя в руки, и жгучая капля сознания возвращается в свои пределы, вернув меня в мир ангаров, теней, темных марев.
Морфеус направляется к ближайшим воротам, он отпирает калитку, машет рукой, зазывает. С гадливым выражением белобрысой хорьковой мордахи и с выправкой лом проглотившего, но в гражданке, следует за ним и водитель. Вытоптав нерешительность, мы с Онже с Семычем послушно подползаем к воротам, а белобрысый, пропустив нас, затворяет дверь на засов.
Чисто, пахнет машинными соками, это просто просторный гараж, и надраенная стоит посреди помещения серебристая Морфеусова япошка. По стенам изобилие полок, они забиты всевозможным инструментарием и ненужными мне мелочами. Мысли рассеяны и глаза разбегаются, но надо срочно собраться, акцентировать, сконцентрировать на чем-то внимание, на чем-то живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится, я читаю про себя псалом-оберег.
– Ну что, покурим сначала? Или с дела начнем? – осклабляется Морфеус.
У Морфеуса слишком белые зубы. Слишком белые. Слишком зубы. В паре шагов от меня он стоит ко мне боком, опираясь о железный верстак.
– Давай потолкуем вначале, а потом уж забьем, – отзывается сосредоточенный Онже.
– Или все же покурим? – сбивает Морфеус с толку.
Мы с Семычем переглядываемся в недоумении, пожимаем плечами: ты дирижер – маши палкой.
– А знаете, пожалуй, надо вам показать кое-что, – Морфеус включил Мону Лизу и загадочно улыбается. – Одна проблемка по вашей части.
Вслед за Морфеусом мы все вместе выходим наружу. Не пробыли в помещении и пяти минут, как к худшему изменилась погода. Гонимая ветром, летает по воздуху белая мокрая дрянь, она светится синим в полураспаде неживых фонарей, и с неба вот-вот валом повалит.
Впятером мы набились в чужую машину. Поводыри не роняют ни звука, также молча мы вжимаемся в спинки сидений. Вновь петлями вьется пустой лабиринт: поворот, ответвление, поворот, ответвление, поворот, ответвление, стоп. Приземистый ящик безоконного здания, снова закрытые двери, белобрысый водитель отпирает какой-то ангар, и фарами нам подмигивает почти слившийся с фоном очередной голем-мобиль чуть поодаль. Речет Господеви, заступник мой еси и прибежище мое Бог мой, безостановочно я читаю про себя ветхозаветный псалом.
Низкий давящий потолок, голые стены, неровный цементный пол в квадратных заплатах, здесь было бы совсем пусто, кабы не закутанный в полиэтиленовый саван металлический труп, измордованный до полной неопределимости марки, как если бы по нему проехались танком. Мои спутники ходят вокруг и придирчиво оглядывают повреждения. Я сажусь на корточки перед бампером, гипнотизируя пустые глазницы фар, яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна.
– Что скажете? – интересуется Морфеус.
– Да тут бесполезняк уже делать, – роняет Семыч. – Кузов на свалку, а внутренности сейчас поглядим.
– Не надо, – Морфеус сухо останавливает попытку Онже задрать целлофановое покрытие. – Там грязно: кровь, мозги, ссаки. Испачкаетесь.
Увидев работу, мои спутники сбросили оцепенение и спорят о том, есть ли смысл волочь ее к нам в автосервис, и годится ли этот утиль на запчасти.
– Ты что скажешь? – Морфеус придавливает меня взглядом, что сапогом, сверху вниз. «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно», – так, наверное, ответил бы ему дядюшка Оруэлл. Но я продолжаю сидеть на корточках, гипнотизирую разбитые фары и равнодушно мямлю, будто жую остывшую манку, что я вообще не по этой части: трехколесный велосипед не отремонтирую, а все больше с бумажками.
– Что, заснул за рулем? – справляется Семыч. Морфеус вкрадчиво улыбается, еле заметно покачивает головой. Ответ неправильный, ваше очко переходит в зрительный зал.
– Утилизация? – уточняет сообразительный Онже. Приз – в студию!
Я то и дело зеваю. От холода, от нервного напряжения, от какой-то ирреальности ситуации, в которой мы очутились, меня клонит ко сну. Безразличие не приходится даже изображать: оно вдруг само накатило, закрыло меня в плотный кокон. Дикими пчелами из задымленного улья разлетелись во все стороны мысли, осталось только плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его.
– Чем проштрафился-то? – небрежно интересуется Онже.
– Не оправдал доверия, – столь же лаконично ответствует Морфеус, не прекращая колоть мне лицо остро отточенным взглядом, словно прощупывая баграми стог сена.
«Пирим-пирим», пиликает старый сименс. Морфеус проверяет текст на табло, закладывает руки в карманы и, сделав на каблуках поворот, выходит из помещения. Лениво осматриваясь по сторонам, он торопит на выход оставшихся. Я выбираюсь наружу. Мне как воздух необходим свежий воздух, однако снаружи – хуже. Клаустрофобия в каменном рукаве, узкий и замкнутый коридор, только стены и двери и холодный асфальт. Некуда двигать и некому крикнуть, ведь смоляным клеем налеплена поверху полоска густой непогоды, она закрыла нас от лица Тех Кто Там Есть, чтобы Те Кто Там Есть ничего не заметили, не узнали и не успели никому помешать.
Матрице требуется подтверждение, и они ждут от меня явного знака. Но что будет, если они добьются от меня нужной реакции? Цемент и яма – не единственный вариант, ведь еще существуют закрытые медицинские учреждения, в которых один укол и вечная кома. А, быть может, и вариант номер три, когда через день некто проснется на автобусной остановке загородом, и станет расспрашивать у безучастных прохожих и милиционеров: где я, кто я, зачем я.
С неба валит метель. Черный лед пустого пространства между ангарами заполнен синими перьями беснующейся крылатой вьюги. Это неоправданно рано, ведь зима начинается через месяц, обычно в мой день рожденья, и каждый новый год моей земной жизни открывается первым уверенным снегом. Однако вот он – совсем настоящий – наваливается полновесной пургой в нарушение законов физики, психики и биологии, делая эту черную зону вокруг невыносимо похожей на предвечный ледяной хаос мрачного тартара. Он совершенно не приспособлен для жизни и созидания, но идеально подходит для упадка, смерти и разрушения, для вечной тоски и печали и скорби и боли и всего того прочего, что так мило хрустальным сердцам темных альвов, покинувших свой Свартальвфар, чтобы пересесть на голем-мобили и колесить по белому свету Мидгарда, неся за собою зиму и лед туда, где две тысячи лет мечтают о вечной весне.
Чернота здесь столь едка, что свет фонарей режет ее будто ножницами, а предметы и люди не отбрасывают теней. Неживой холод выморозил нутро, словно я оказался в жерле криогенной установки. Я ловлю ртом и сглатываю одну, другую, пятнадцатую снежинку. Пересохшее небо жаждет оживляющей влаги, но снег лишь распаляет язвенный жар, взволдырившийся на моем языке. Зима наступила снаружи и проступила внутри, конец года, конец старой жизни, и белая смерть охватывает на глазах мое прошлое, вмораживает его навсегда, ставя меня перед фактом: осень исчерпала себя, плод созрел, и ему пора падать, катиться, катиться, катиться отсюда подальше, не убоишися от страха ночнаго и от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и беса полуденнаго.
– Как тебе тут? Не ожидал к нам в гости попасть? – снова ищет что-то в моих глазах Морфеус. Я мычу неразборчиво, что никак, я ведь первый раз в Нифльхейме.
Но нет, не утрачены шансы, я чувствую некий покров. Он проникает сюда несмотря на драпировку из туч и на снежный туман, незримым океаном фотонных частиц, всеобщим электромагнитным психическим полем, он пронизывает все и везде, теплит, мягчит и баюкает. Даже в этом иссиня-снежном ночном наваждении он вытолкнет меня из мрака в обычную ночь и даст мне толчок и придаст ускорение прочь, прочь отсюда, наверх и к небесному свету, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих, на руках возмут тя.
Возвратившись в гараж, мы занимаем прежние позиции, и я незаметно пытаюсь рассмотреть белобрысого, что снова застрял на пути к выходу. Кажется, он альбинос? Выше среднего роста, плечистый, подбородок чуть скошен, лик узкий, глаза бедные бледные блеклые, шакалья наружность, он масляно смотрит на Морфеуса, безотрывно в лицо, и выискивает что-то в глазах. Рыцарь борща и острого ядовитого жала, он готов продать ум честь и совесть за внеочередное левиафанское звание, ведь он смотрит вперед, но стопы его ног развернуты в мою сторону, а на языке жестов это всегда означает предмет повышенного внимания.
– Ну что, давайте-ка дунем. Там, глядишь, и разговор веселее пойдет? – улыбается Морфеус и жестом умелого фокусника извлекает откуда-то пластиковую бутылку, прожигает в ней дымоход и неспешно кропалит шмат бурого крепкого пластилина на крупные ломтики-плюшки.
Нет, мне нельзя, меня сразу же унесет. Я не смогу удерживать точку сборки на месте, увижу их as it is, а ведь это не какие-то сраные зомби, я их уже разглядел, это настоящие завладевшие душами демоны, а если ты видишь их, то они видят тебя. Едва я переступлю порог Срединного мира, как они тотчас поймут, узнают и убедятся, так что ни в коем разе, я должен как-то отмазаться. Мне следует соскочить под любым благовидным предлогом, я буду мять сиськи и играть на шотландской волынке, не дергаться и едва ли не спать.
Спиной к стене, прикрыты тылы, взгляд на серебристое рыло «япошки», я опускаюсь на корточки. Многим так тяжело, но некоторым даже привычней: сборки, хаты, этапы, иные люди умеют сидеть на корточках профессионально. Семыч тяжело опускается на корты против меня, он цепляется мне глазами в лицо, словно держится за меня взглядом, помалкивает и в то же время вопрошает безмолвно: ну зачем мы не выбрали синюю?
Только Онже пытается состязаться с Матрицей в бодрости. Он о чем-то развязно жестикулирует, несвязно и путано суесловит, между тем меж бровей его врезалась глубокая продольная морщь, он сейчас внутренне бдителен, напряжен. Морфеус подкуривает сигарету, кладет плюшку на уголек, вставляет в бутылку через прожженное в пластике отверстие, задымляет ее и падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится.
– Ну и что там у вас за новости? – с ленцой интересуется Морфеус, не глядя ни на кого. Он внимательно смотрит сквозь пластик, наблюдая, как бутылка сполна набивается густым едким серым дымком.
Онже уставился на меня выжидательно, он одними глазами кивает: ну давай, начинай. Но куда, черт возьми, подевались слова??? Ах да, их ведь не было вовсе! Я молчу, не хочу, но я прыгаю по мятому лугу с сачком, пытаясь поймать выпорхнувшие из кляссера головы разноцветные почтовые мысли, но они слишком живы и трепетны, я не могу их поймать ни одну, и после долгой заминки, прокашлявшись, Онже заводит речь сам. Морфеус слушает его равнодушно, бесстрастно, не отводя глаз от бутылки. Вручает ее в руки Онже, перебивает, и слова его царапают жестко, словно железным серпом по заржавленной жести:
– А мы вам просто так деньги давать и не собираемся, у нас не благотворительный фонд. Ясно? За каждую освоенную копейку вы будете нам отчитываться. Не сможете отчитаться – будете держать ответ. Ясно? Значит так. Мне от вас нужно следующее.
Мы молчим, придавленные категорическими императивами того самого, кому хотели что-то когда-то зачем-то «втереть». Альбинос улыбается по-змеиному, приподняты одни уголки тонких губ. Бессловесный, он стоит в стороне и не курит, впрочем, никто ему не предложит, ведь они, которые при исполнении, вовсе не курят, у них свой бесконечный кайф, называется вседохволенность. Глаза жирноваты, гнусны, взгляд уверен в том, что бог – сила, и что бог на стороне тех, чья сила. Но нет, альбинос, как бы ни так! Бог на стороне тех, чья правда, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши.
– Мы даже с работниками пока не справляемся! – фальшиво плачется Онже. – Чуть отвернешься – и они опять расслабляются. Их бы на поводок как-нибудь притянуть, да мы и того как следует сделать не можем!
– Я тебя научу. – Вновь резко перебивает Морфеус. Выдержав длинную паузу, чтобы слова его прозвучали отчетливее, он выстреливает их звонкими одиночными залпами. – Запомни. Самый. Действенный. Способ. Подцепить. Человека. На крючок. Это. Подсадить. Его. На долги.
Не повернул туловища, не наклонил головы, даже не шевельнулся, словно прицельный снайперский выстрел одни радужки агатовых глаз резко ЗЫРК вправо прямиком глаз в глаза, две секунды. Я бы подпрыгнул и подлетел и вонзился бы головой в потолок, если бы не окаменел еще раньше в зале игровых автоматов, не одеревенел и не стал никаким, безучастным. Молотом БУММ на затылок свинцовая тяжесть, я тебя хорошо понял, Морфей, ведь фраза посвящалась тому, кто способен понять, что взять деньги у Матрицы значит сесть на крючок, и взяв кредит в банке значит сидеть на крючке, и что деньги и власть это обоюдоострый гарпун, на который цепляют людей за зазубрины, за их неуемную жабрность, жалчность и жаредность.
Властным жестом Морфеус протягивает мне бутылку, столь щедро заполненную грязным белым туманом, что ему негде даже клубиться: кури. Я отказываюсь, спасибо Морфеус, нет, но вытянутая рука не дернулась даже на миллиметр, не шевельнулась, она предлагательно требует мне: ТЫ КУРИ. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое, но нет, Морфеус, спасибо любезное, я не буду, траванулся за изобильным обедом, и меня так обильно тянет блевать, что и без плана расплющило, не соображаю почти ни хрена.
Морфеус смотрит на меня в упор долгим испытующим взором, и глаза его как два нефтяных озерца глубоко под землей полны торфа и горючего газа и ядовитой испарины, он нехотя убирает бутылку, но не отводит свой взгляд. Терпение. Выдержка. Теперь пустой треп ни о чем. Все неважно, что бы кто ни произнес дальше, ведь главное уже сказано, и осталось лишь дело техники. Морфеус заговаривает – Альбинос смотрит, Морфеус провоцирует – Альбинос наблюдает, Морфеус подкидывает – Альбинос ждет команды подкинуться. Они ищут контрольного действия, условного рефлекса, того, что я хотя бы чуть дернусь, но пурим киппур и хуйвам, не дождетесь, древнеиндейский религиозный праздник. Не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих.
Морфеус говорит, что надо делать дела, и нечего нам вообще мелочиться. Если сами сделать не можем как следует – они нам помогут. Если сами порядок навести не умеем – научат. Если работать нам лень и расслабляться зело привыкли – заставят. Уже с пятницы мы берем под себя второй автосервис, а первый захлопываем на ремонт и за зиму превращаем его в современный техцентр. Морфеус достает блокнот, авторучку, прикидывает и калькулирует самый минимум: работы строительных бригад, техника, оборудование, материалы, реклама, – вот вам уже почти триста косарей зелени, а вы как хотели? Чтобы сделать все как полагается и ни с чего не кроить, сразу рассчитываем на сумму поллимона грина и получаем ее в зубы уже послезавтра, потому что нечего нам мелочиться!
Мы беспомощно переглядываемся с Семычем, и я вижу как его ясные голубые глаза раздавлены суммой. Онже присвистывает, Семыч вздыхает, а я в сотый раз перечитываю псалом, но что за фигня? Вылетают из памяти строчки, куда-то проваливаются, исчезают в нигде, будто их выжигают из памяти точечно автогеном или паяльной газовой лампой. Сохранити… на путех моих… нет, твоих… на всех путех… сохранити…
Сорок минут в гараже, пятьдесят, пошел второй час. Морфеус рассказывает про свой строительный бизнес, про бабки, что он поднимает с помощью Матрицы, про замечательную жизнь замечательных людей в замечательной Матрице, а мы внимательно слушаем. Морфеус рассказывает, что сделать нам ксиву ветерана боевых действий, чтобы всех мусоров сразу далеко посылать – вообще не проблема, легко, у него тоже такая есть: вот она. Морфеус рассказывает о том, как Матрица присматривает за подопечными, чтобы те были счастливы и радовались с утра до вечера каждый день своей светлой обеспеченной жизни. Морфеус рассказывает про какого-то очень глупого и богатого человека, который надумал бросить принадлежащий Матрице бизнес и хотел было рвануть заграницу, но жаль, не успел. Морфеус рассказывает как этого мужика нашли задушенным в собственном доме, на кухне, шнуром от электрической кофеварки, а дело тут же закрыли за отсутствием состава преступления, ведь даже ежу совершенно понятно, что он совершил суицид. Морфеус смеется, и мы заискивающе посмеиваемся, ведь это забавно, дурак-то какой этот задушенный, он от счастья надумал сбежать, но, слава богу, не вышло!
Час двадцать, час сорок, два битых часа мы сидим в гараже и все дружно чего-то ждем, но не все из нас знают: чего.
«Але, ну ты скоро?» – чирикает из динамика Жаворонок, мы с ней говорим по телефону уже третий раз за ночь, а я ведь и не предполагал, что все так дико затянется. Я воркую игриво в ответ тихо-ласково: жди. Совсем-совсем скоро, совсем уже скоро, еще совсем чуть, и я буду.
Наконец, Морфеус кивает подбородком в сторону белобрысого, и тот покидает гараж. Через пятнадцать минут он возвращается и встает на прежнее место, но Морфеус тут же говорит «нам пора», и мы все выходим на улицу, и ждем перетаптываясь с ноги на ногу, пока Альбинос запаркует свою машину рядом с япошкой Морфеуса.
Впятером мы теперь загружаемся в нашу волжанку и не спеша выпутываемся из лабиринта. Поворот, ответвление, поворот, развилка, поворот, ворота открыты. Мы минуем железные створки, и сведшая мозги судорога, кажется, отпускает, но ненадолго. Мы огибаем забор с другой стороны, чтобы остановиться у серого, могильно унылого здания, где не горят огни теплых квартир, а чернеют решетки на окнах, и лишь в одном ближайшем окошке на первом приземистом этаже бело-голубым свечением мерцает светлый миниатюрный квадрат.
Альбинос что-то хмыкает на прощание, за все это время мы не услыхали от него ни единого слова, быть может, он безъязыкий? Он выходит прочь из машины и скрывается на проходной здания, а мы втроем продолжаем сидеть и слушать болтовню Морфеуса, не пытаясь с ним спорить или зачем-то перебивать, ведь уже всем из нас давно ясно, что разговор идет ни за чем, ни о чем, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.
Мы стоим десять минут, двадцать, полчаса между Нифльхеймом и оттенившим его серым зданием, в котором не светятся окна, не ходят вокруг живые, не каркают птицы и нет никаких движений воздуха кроме холодных циклонов, кружащих в неистовом вихре толпы подневольных снежинок. Возможно, в нем затаилась кровожадная Хель, и ждет момента, чтобы вобрать нашу троицу в приют вечной скорби, во тьму царства мертвых, но этого я не ведаю и не хочу даже знать.
Все нормально, Матрица, я в порядке, не нервничаю, ни о чем не подозреваю и не догадываюсь, я собираюсь на обычные поебушки, сидите в своих норах, прячьтесь, таитесь, мне нет дела, нет. Морфеус балаболит и мы покорно молчим, и никто его не торопит и не думает прерывать, а особенно нельзя торопиться мне, я-то вообще никуда не спешу, я в Матрице и я счастлив, я надел намордник и радуюсь, но хорошо радуется тот, кто срывается первым. У меня все уже собрано, я готов, почти что в дороге, у меня все с собой: и портфель, и ноутбук, и флэшка с важнейшей информацией, которую я когда-либо в жизни… ФЛЭШКА!
Моя рука, словно чужая и не моя вовсе, а чья-то ледяная, мертвая и онемелая, ощупывает пустоту в кармане, ну и где я мог ее выронить, и зачем оставил торчать наружу шнурок? Ведь он мог за что-нибудь зацепиться, или за кого-нибудь… а если флэшка у них… если они прочитают… если… на руках… тебя… преткнеши… на руках возмут тя… да когда… да не когда…
Сорок минут в машине, пятьдесят, уже час, но сколько еще? Почти выдохся. Надо держаться. Час десять.
«Пирим-Пирим!» – подает сигнал сименс, и Морфеус не прерывает разговора, пока лезет в карман за телефоном, и продолжает говорить что-то ненужное, пока открывает сообщение, и болтает во время прочтения, но вдруг осекается.
– Так… о чем это я говорил? – спрашивает он с оторопью, и я мигом к нему оборачиваюсь. Наши глаза встречаются в который за эту ночь раз, но теперь самодовольные черные радужки оттенены изумлением, напыщенность раздавлена шоком, мелькает в глазах короткий неуверенный страх, и яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, и яко позна имя Мое воззовет ко Мне и услышу его, с ним Есмь в скорби.
– Так, завтра с утра созвонимся, и получите дополнительные инструкции, – куда-то заторопившись, распоряжается Морфеус. – Духом не падать, присутствия бодрости не терять!
Мы прощаемся, Морфеус выходит из машины, пропадает из виду на проходной, неужто и все? Что, правда не будет никаких продолжений? Точно все?! Фууууууф, обломаетесь, дьяволы! Такой шикарной возможности остановить меня ДО ТОГО КАК у вас вряд ли еще когда-то достанет.
Мы выезжаем из тупиков – молчание, мы выезжаем из переулков – молчание, мы выезжаем на проезжую часть – молчание, мы выезжаем на оживленный проспект – ЕБТВОЮМАТЬ! Он нападает на нас криком и шумом, и слепит интенсивным городским освещением и прожигающим вьюгу ксеноном и огнями домов и вывесками магазинов и рекламами коммерческих предприятий, и прямо за правым плечом пустил корни в Инферно серый каменный параллелепипед с ярким синим неоном поверху: «КИНОТЕАТР БУХАРЕСТ».
– Нам в этом районе стрелку с Полковником первый раз забивали, – хлопнув ладонью о рулевое кольцо, Онже пояняет для Семыча. – По ходу, в тот раз не хотели нам свою базу палить, понимаешь?
Я срываюсь, уже готов сорваться на брань и злословья после столь долгого и непривычного для нетерпеливой и непокорной души терпения и покорности, я едва не теряю контроль, а между тем рано. Нужно взять себя в руки покрепче, ведь мне еще долго придется держаться в руках, неопределенное время, пока я не окажусь так далеко и надолго, где может быть даже им руки коротки.
Проносятся мимо дома, машины и улицы, падает на вымирающие тротуары ледяной белый цвет, снег пушистыми иероглифами мельтешит в лучах встречных фар дальнего света, и погружен в кладбищенское молчание салон нашей волги. Ощущение, что окружающий мир нам изгибисто лжет: кругом все так живо и ясно и шумно, суетно, беспечно, что кажется, будто мы вырезали из льдистого тартара правдивую глыбу тамошнего безмолвного мрака и везем его зачем-то с собой в надежде, что он сам когда-то растает под теплотой и сияньем срединного мира. Сам я одеревенел, затвердел в каменный уголь, тело жесткое, неразминабельное, высушенное, буратино, хочешь убить прямо сейчас – поднеси охотничью спичку.
От Нагатинской до меня рукой подать, совсем рядом: ночью пятнадцать минут – и подъезд. Где-то там, наверху, на последнем этаже многоэтажного ада номер четырнадцать который час меня дожидается милая Жаворонок.
– Ты завтра по-любому к предкам отчалишь? – выйдя за мной из машины, Онже закладывает руки в карманы, навис рядом, подобрал губы, словно силится что-то сказать, или выспросить, или вспомнить. Семыч высовывается из раскрытой двери, он кивает мне на прощание, и в его добрых светлых глазах маячит все тот же вопрос что и прежде, но, увы, нам не время его обсуждать.
Нужно как-то предупредить Онже. Перед самым отъездом дать знать, что я вовсе выхожу из игры в богатство и власть, и не появлюсь еще долгое время, если вообще появлюсь, потому как – никак. Но впрямую нельзя, невозможно: на его неминуемые расспросы первой отзовется, ответит любопытная Матрица. Я говорю: да, нужно съездить к родителям, один денек и готово. Как приеду, все тотчас изменится, никакого нам отдыха, мы конкретно включаем мозги и работаем до посинения, ведь люди нам так доверяют. Мы смотрим друг другу в глаза, но даже нельзя намекнуть, не вслух, не сейчас, я говорю: счастливо, парняги, до послезавтра.
От тротуара до дома всего девять шагов, и под шум отъезжающей волги я просачиваюсь в двери подъезда. Шестнадцать ступенек, кнопка вызова, лифт, он наконец-то работает, я поднимаюсь на десятый этаж, делаю шаг до квартиры, где так уютно, тепло, спокойно и тихо. Захлопнув за собой дверь, повернув ключ в замке, я вздыхаю, поворачиваюсь к двери спиной, сползаю по стенке на корточки, – и тут меня начинает трясти.