«Алмазная Сутра» с комментарием

Удивительно обыкновенное начало

Наша повседневная жизнь может быть приятной или болезненной, полной дикого восторга или невыносимых мучений, или просто банально скучной и неинтересной большую часть времени. Но именно посреди всех этих переживаний, хороших, плохих и нейтральных – и нигде еще – нам придется обрести Просветление.

Так я слышал однажды: Владыка пребывал в Шравасти, в роще Джета, в саду Анатхапиндики, вместе с великим собранием, состоящим из 1250 монахов, и со многими Бодхисаттвами, великими существами. Рано утром Владыка оделся, надел накидку, взял чашу и пошел в великий город Шравасти за подаянием. Насытившись и вернувшись с обхода за подаянием, Владыка отложил накидку и чашу, омыл ноги и сел на месте, устроенном для него, скрестив ноги и выпрямив тело, и сосредоточил внимание перед собой.

Эти слова могут показаться довольно простыми, но на самом деле это не слишком типичное начало для сутры Махаяны. Более подходящим началом было бы экстравагантное описание Будды, сидящего в некоей небесной обители на огромном изукрашенном лотосовом троне, окруженного не только монахами и монахинями, но и многими миллионами нечеловеческих существ в их различных видах. Еще до того, как Будда открыл рот, мы вправе ожидать свершения разнообразных чудес – например, тысяч огромных золотых цветов, мандарав, величиной с повозку, спускающихся с небес. А затем, конечно, Будды и Бодхисаттвы начнут прибывать из своих вселенных, услышав по межгалактическому радио Бодхисаттв, что Будда Гаутама готовится произнести проповедь.

Но здесь, в Алмазной Сутре, нет ничего подобного, совершенно ничего – ни знамений, ни чудес, ни огней, появляющихся в небе, – ничего. Все просто, естественно, обычно – даже прозаично. Все, что мы видим, – кучку хижин в чьих-то владениях в нескольких милях от города и монахов в желтых одеяниях, некоторые из которых живут в хижинах, а некоторые, без сомнения, отдыхают снаружи, прямо в тени деревьев. Будда покидает свою хижину рано утром и идет в город, чтобы тихо переступать от двери к двери со своей чашей для подаяний, просто принимая все, что дают, – несколько горстей риса, немного карри, – а затем вновь идет в тень древесной рощи, чтобы поесть, прежде чем медленно и внимательно вернуться к своей хижине. Мы видим, как после короткого отдыха он выходит из хижины для медитации, и в прохладе вечера вокруг него собираются ученики, просто ожидая и слушая.

Это декорации в очень приглушенных тонах, почти дорической простоты, для удивительной проповеди, которая будет в них передана. Так что же, нам перескочить через этот не слишком впечатляющий фрагмент в начале и сразу же вгрызаться в плоть сутры? Ни в коем случае. Если мы так сделаем, мы упустим половину смысла всей сутры. Каждое слово в сутре имеет значение (как это было и в случае с Сутрой Сердца). То, что кажется рамой, на самом деле – часть картины. Так что же составитель этого учения о Совершенстве Мудрости, о шуньяте, о Бодхисаттвах, пытается сказать нам здесь? Почему он, по-видимому, хочет нас убедить, что мы приступаем к чтению педантичного рассказа еще об одном ничем не примечательном дне из жизни Будды Гаутамы, отраженном в воспоминаниях его спутника Ананды?

Некоторый свет на этот вопрос и на невероятные различия между сутрами буддийской традиции проливает одно дзэнское изречение: «В начале вашей духовной практики горы – это горы и деревья – это деревья. По мере того, как вы продвигаетесь по Пути, горы – больше не горы, а деревья – больше не деревья. Но в конце вашего буддийского пути, по достижении Просветления, горы снова становятся просто горами, а деревья – просто деревьями».

В суттах Палийского канона все приземлено. Горы – это горы, деревья – это деревья, а Будда предстает как обычный человек, учитель, аккуратно складывающий свою чашу и накидку и окруженный ничем не привлекательными учениками. Не происходит ничего чудесного. Они ходят за подаяниями. Они чинят монашеские одеяния. Но учение, без сомнения, глубоко и достаточно важно.

Затем наступает черед классических сутр Махаяны – «Вималакирти-нирдеши», «Сутры белого лотоса», «Сутры Золотого Света», где, если мы и остаемся на этой Земле, сама она преображается почти до неузнаваемости, и на ней происходят самые разнообразные чудеса. Горы – больше не горы, а деревья – больше не деревья.

Но в третьем типе сутр мы возвращаемся к тому, что горы – это горы, а деревья – это деревья. Все снова очень обычно, потому что необычность вещей не нуждается в подчеркивании. «Как чудесно, как необычайно, – говорится еще в одном дзэнском изречении, – я черпаю воду и ношу дрова».

Вот в чем, несомненно, заключается смысл всех приходов и уходов в саду Анатхапиндики. В свете грядущего учения они, несомненно, намекают, что обычная жизнь и есть Просветление, Просветление есть обычная жизнь. Реальность нужно ощущать посреди повседневной жизни, поскольку больше негде ее ощущать. Если вы хотите где-либо ощутить реальность, она может быть только здесь, если вы хотите ощущать реальность в любой момент времени, она может быть только сейчас. Не давайте своему вниманию отвлекаться на возвышенные небесные сферы – да, символизм может быть прекрасен, полон глубокого смысла, но не искажайте его. Здесь мы должны осознать, сейчас нам придется узреть. Обычное – и есть прекрасное само по себе; добавляя чудеса и сверхъестественные явления, мы лишь золотим лилию. Это как если бы нам, чтобы привлечь внимание к тому, что у нас есть нос и это удивительный орган, пришлось бы покрасить его в ярко-красный цвет. Для того, кто на самом деле понимает, насколько чудесный орган нос, подобное украшательство совершенно не нужно.

Вам не нужно избавляться от обусловленного, чтобы осознать Необусловленное. В своей глубине обусловленное «есть» Необусловленное. «Форма – это пустота, а пустота – это форма», – говорится в Сутре Сердца. Наша повседневная жизнь может быть приятной или болезненной, полной дикого восторга или невыносимых мучений, или просто банально скучной и неинтересной большую часть времени. Но именно посреди всех этих переживаний, хороших, плохих и нейтральных – и нигде еще – нам придется обрести Просветление. Вот что пытается донести до нас введение к сутре. И в каком-то смысле это послание сутры в целом.

Поэтому в этой сутре мы не находим себя в некоем небесном измерении или отдаленном поле Будды: мы твердо стоим на этой Земле, находимся в плане истории, в мире повседневности. Другие сутры Совершенства Мудрости могут излагаться мифологическими или архетипическими Бодхисаттвами, о которых нельзя утверждать, что они существовали в историческом смысле: в случае с Сутрой Сердца это Авалокитешвара, а в других сутрах Совершенства Мудрости это Манджушри. Но Алмазная Сутра изображает диалог между двумя определенно историческими личностями – Буддой Гаутамой и Субхути, одним из его учеников.

Что касается слушателей, хотя условности Махаяны (и, как добавляет Конзе, дальнейшие списки) привносят много дополнительных слушателей в конце – «целый мир с его богами, людьми, асурами и гандхарвами», – сорадующихся учению, Алмазная Сутра открывается очень скромным собранием высокоразвитых существ: 1250 монахов, которых, возможно, за исключением Ананды, «можно считать Архатами», и многих Бодхисаттв. Стоит признать, что Бодхисаттвы добавляют махаянского колорита, хотя они не называются и не описываются: нас не лакомят видениями драгоценных головных уборов или лотосовых тронов.

Это подчеркивание отсутствия зрелищности продолжается и в описании самого Будды. В более обширных сутрах Совершенства Мудрости мы читаем, как он сосредотачивает внимание на дыхании и входит в состояние «царя всех самадхи», которое он чудесным образом поддерживает на протяжении всей проповеди, – это подразумевает, что учение Будды берет начало в высшем состоянии сознания, в действительности, в Просветленном сознании. Но Алмазная Сутра избегает любых подобных предположений. Мы видим, что Будда всего-навсего «сосредоточил внимание перед собой». Не отвлекаясь на то, что происходит вокруг него, блуждание мыслей или сонливость, его ум, вероятно, естественным образом сконцентрировался на процессе дыхания, и сосредоточение углубилось, но составитель сутры не говорит ничего о «царе всех самадхи». Он сознательно отказывается от того, что отмечается в ранних работах, для того чтобы, как мы должны снова предположить, подчеркнуть, что ничего необычного здесь не происходит.

Поскольку это краткое введение очевидным образом определяет исторические обстоятельства, в которых учил Будда, следует отметить и еще кое-что. Несомненно, ясно, что Будда не снимал зал, когда хотел произнести проповедь. Он произносил свои проповеди на открытом воздухе. На самом деле, он и его ученики большую часть времени жили на открытом воздухе. Девять месяцев в году они бродили пешком с места на место, пробирались через леса, пересекали реки и горы, занимались своими делами, отдыхали и медитировали под деревьями и заглядывали в деревни, чтобы давать учение и просить пищи. Только в сезон дождей они действительно находили приют. А под «приютом» нужно понимать не дом, даже не монастырь, а хижину или что-то вроде пещеры. Там они останавливались со своими тремя одеяниями, чашей, и, возможно, иглой и ситечком для процеживания воды – без ипотеки и телефона, без телевизора и холодильника, без машины, без газет, без книг, без Алмазной Сутры.

Жизнь была проще, чем мы, вероятно, можем себе даже помыслить – а мышление тоже было проще. Великие истины, несомненно, легче воспринимались такими не загроможденными, лишенными отвлечений умами. Не стоит впадать от этого в уныние или убеждать себя в том, что тогда было легко развить запредельную мудрость, а теперь это невозможно. Нам просто нужно понять, сколь многие вещи стали между нами и Просветлением со времен Будды, вещи, которые являются не элементами нормального человеческого существования, а скорее, искусственного образа жизни.

Начало сутры поднимает вопрос о подлинности. Оно ясно подразумевает, что это слова Будды, как их слышал Ананда, поскольку воспроизводится формальное выражение «Так я слышал однажды», печать подлинности для всех сутт Палийского канона. Однако все другие свидетельства предполагают, что сутра – довольно позднее творение традиции Праджняпарамиты. Если бы это творение было составлено в наши дни, мы бы назвали его подделкой, но в том виде, в котором она существует, сутра оказывается в знатной компании среди других псевдонимных работ – работ, приписанных определенным известным людям, которые не могли написать их. Апокрифы Библии, несомненно, написаны под псевдонимами, но таковы и четыре Евангелия, которые были написаны не Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном, но их преданными учениками, которые записали традиции, которые до них дошли, так точно, как они это смогли, и, следовательно, из лучших побуждений приписали свои собственные писания самим апостолам.

Идея литературной собственности довольно нова. Историки марксизма не утверждают, что их собственные книги и статьи – работы самого Маркса. Психологи-фрейдисты подписываются собственными именами, несмотря на то, что Фрейд – первоисточник их трудов. Когда Ницше озаглавил одну из своих книг «Так говорил Заратустра», он не имел в виду, что древний иранский святой, обозначенный в названии, на самом деле ответственен каким-то образом за содержание книги. Эта работа – то, что мы можем назвать художественным произведением. Однако в древние времена учения, которые принадлежали к определенной традиции, вполне естественным образом приписывались основателю этой традиции, а не человеку, которого мы бы назвали автором. По-видимому, многие древние авторы искренне верили, что они всего лишь фиксаторы или переписчики.

Вот с таким отношением нужно подходить и к первоначальному составителю Алмазной Сутры. Он, должно быть, был человеком, глубоко вдохновленным учениями Совершенства Мудрости, и, без сомнения, он верил, что они преподаны самим Буддой. Возможно, он ощущал, что должен написать свою собственную версию этих учений, вдохновленную Буддой, или, может быть, его духовный наставник указал ему, что существующие записи учений настолько детальны, что есть необходимость в более простой версии, отмечающей основные моменты. Составитель видел свою задачу всего-навсего в том, чтобы переложить учение сутр в другой форме. Мысль о том, что он составил оригинальное писание и сознательно выдал его за слова самого Будды, никогда бы не пришла ему в голову.

Вероятно, нам трудно мыслить подобным образом, потому что мы придаем столь большое значение оригинальности, но такие вещи, как соглашение об авторских правах, были чужды сознанию людей в древние времена. Мудрость не была чьей-то собственностью. Если и говорить, что она кому-то принадлежала, то она принадлежала первоначальному учителю, что означало, что книга могла быть подписана именем основателя традиции в целом, даже если она была написана кем-то еще на основе его личного понимания этой традиции. Конечно, мы не можем исключить элемент принятия желаемого за действительное в этой условности, и со временем – возникновения определенного понимания того, что что-то проникло в учения древнего святого, что не принадлежало лично ему и, возможно, даже противоречило его изначальному учению. Тем не менее, из этой традиции следует, что самозабвение считалось добродетелью, а оригинальность – что касается реальной установки, а не побочного продукта собственной подлинности – не считалась.

После стандартного замечания о том, что это запись воспоминаний Ананды об учении Будды, сутра продолжается рассказом о том, что «рано утром Владыка оделся, надел накидку, взял чашу и пошел в великий город Шравасти за подаянием». Согласно Винае, для монаха существует три способа получения пищи: обход за подаянием, принятие приглашения в дом мирян или позволения мирянам приносить пишу к вихаре. Говорится, что по случаю первого поворота колеса Дхармы, пока Будда учил двоих из пятерых своих первых учеников, три другие отправились собирать подаяния на всех, что показывает, что были времена, когда другие монахи просили пищу от имени Будды. Но обычным делом, как в нашем случае, по-видимому, для него был собственный поход за подаянием.