2
– Саша, – позвал уставший, дрожащий голос Макса, обнаженного, лежащего на кровати, широко раскинувшего изнеможденные руки. Девушка стояла у зеркала в его комнате. Обнаженная, с распущенными, чуть спутавшимися волосами. Она разглядывала свое тело, имеющее уникально красивую фигуру. Девушка не слышала, что к ней обращаются, продолжила заниматься самолюбованием.
– Я недавно общалась кое с кем, кто сказал, что не верит в реинкарнацию, – произнесла она, прикасаясь к зеркалу, нежно поглаживая холодную поверхность. Ее глаза, преисполненные наслаждением, медленно закрылись, словно она трогала не стекло, а мягкий, нежный бархат.
– Саша, – из последних сил произнес Макс, уткнувшись лицом в подушку. Что он хотел от нее? Он сам не понимал, но ему хотелось сказать что-то, а может и услышать ее голос, наивно тонкий, практически детский, порой шепчущий такие страшные и ужасные вещи, что волосы дыбом встают. Ему хотелось, чтобы она рассказала о чем-то прекрасном. Она вообще умеет говорить о прекрасном? Разве могут быть такие люди, которые не знают, что такое прекрасное? Субъективно все, конечно, может быть, но Макс не мог поверить, что в мире существует хоть одна душа, способная мыслить, которая не может найти ничего прекрасного вокруг себя.
– Знаешь, почему он не верит? – девушка повернулась к нему, – он считает это невозможным потому, что если бы реинкарнация могла существовать, то количество людей не увеличивалось бы, – сказала Саша, даже не заметив ни грамма странности в неестественной позе Макса, критически бледной кожи, вздрагивающих веках, силящихся открыться, чтобы дать глазами возможность увидеть мир. Ведь он так прекрасен! Саша повернулась к своему отражению. С величайшим восторгом и наслаждением она рассматривала свое тело. – Как это глупо уметь и хотеть смотреть не дальше своего носа и своих скудных знаний.
Внезапно она подошла к Максу, присела рядом на кровать и провела пальцами вдоль его позвоночника. Как сильно прощупывались через кожу истощенные кости. Как сухая кожа, превращающаяся в сбрую. Какой он был холодный. Ничего из этого Саша не замечала. Может, не хотела, может не могла.
– Но ты, – прошептала она, – увидишь, как это работает! – она прикоснулась губами к его обнаженной спине. Макс вздрогнул на уровне инстинктов, но ему не хватало сил перевернуться, спрятаться, скрыться под одеялом, сделать что-то, лишь бы остановить ее ядовитые, обжигающие прикосновения.
Вдруг пасмурность, серость и сырость исчезли. Вместо обреченности и отрешённости в его сердце ворвался вихрь неги, окутанной плебейским счастьем. Пугающая тьма расступилась, спрятала свои кривые, жуткие руки, разжав бетонные объятия, больше походившие на железную клетку, сооружённую на теле Макса так, чтобы толстые железные прутья врезались в кожу, уничтожая несчастную жертву, сковывая ее все сильнее, сжимая до хрипов в горле, которые так тщетно и сардонически пытались выпустить в мир отчаяние и боль. Вокруг рассвело. Все залито ярким светом, на который глазами больно смотреть. Они слезятся. И казалось бы, душа хочет, жаждет встрепенуться, увидев свет, сразивший тьму, но не может. Ей все страшно. Ей страшно! Столь неестественно радужный свет, словно нагнетает обреченную атмосферу. Что-то вот-вот случится. Обязательно случиться. Что-то нехорошее. Разве может “что-то” быть чем-то хорошим? Разве подразумевают люди что-то хорошее, говоря о том, что что-то грядет? Душа знает это. Слышала и много раз. Привыкла. Страх появляется сам по себе. Никто не командовал бояться, а страх настырно и главное успешно захватил все, что могло чувствовать и понимать в Максиме. Звук чистой, струящейся воды, словно горный хрусталь разбивается об острые, многочисленные выступы высочайшей горы. Журчит. Но и этот звук лишь нагнетает, выкручивает нервы, затягивает их в морские узлы. Зачем? Почему бы просто не отпустить? Зачем бояться, окутанным собственными, смотанными в мрачные узлы нервами? Как ты можешь помочь себе этим? Разве не наплевать тем, кто скрутил твои обнаженные нервы, обмотав ими тебя, как паук обматывает прочной паутиной умирающую муху?
Пение птиц притрагивается к внутреннему уху и Макс готов расслабиться, ведь, наконец, что-то мало-мальски приятно его душе. Но даже тут не скрывается подоплека страха. Пение птиц звучит так, словно кто-то не умеющий играть на саксофоне, пытается переиграть Чарли Паркера. Слушая их пение, что-то внутри сжимается, болезненно пульсирует, отторгает звук, пытается выблевать его назад. Но звук, грохочущий, клокочущий, не знающий, что есть такое гармония, продолжает простираться в теле.
Иллюзия рая терпит крушение, срывается с заданного эшелона, сваливается, входит в штопор и падает. Вот-вот разобьется. В дребезги и без шанса на восстановление.
– Я расскажу тебе, как это происходит, – сквозь шквал искусственных иллюзий слышится голос Саши. Она где-то рядом, но Макс не видит ее: перед его глазами безликий, серый туман, заслоняющий собой все, что привыкли видеть его глаза в родной комнате. – Слушай меня. Слушай мой голос. Он говорит с тобой. Сейчас он смысл твоего бытия. Ты когда-нибудь задумывался о своем смысле? Что ты делаешь? Для чего ты это делаешь? Что ты сделал хорошего? А плохого? Как много? – голос Саши подходил все ближе. – Сейчас уже поздно спрашивать себя об этом. Уже все. Ничего нельзя исправить. И когда наступает этот страшный для людей момент, когда их сердца сбавляют темп и готовятся навсегда замолчать, души уже готовы высвободиться из бренного мяса, коим они окружены на протяжение стольких лет. Души рады, что скоро все изменится: будет новое тело, будет новая страна, новый язык, откроются новые возможности и вот они жду распределения. Кто-то сразу же попадает в новое жизненное русло и уже начинает жить с нуля в материнской утробе. А кто-то застревает в сортировочном пункте и не на одно столетие. – Саша погладила Макса по спине. Едва ее пальцы прикоснулись к коже, едва пробежали вдоль выпирающего позвоночника, как на спине быстро и ярко промчались желтые символы, словно окутанные огнем только что зажжённой свечи, пылающие по периметру и мерцающие в середине. Макс не раз уж видел символ птицы на теле Саши, изображенной с одной лапой, потому что вторая вроде как бы спрятана за ней. Голова и тело ее повернуты влево. Не раз он видел рисунок профиля собаки. Может волка. А может и шакала. И круг в центре с точкой и много других символов, но в этот раз он не мог видеть их, не мог даже знать, что его спина превратилась в живой холст. Не мог он знать, что рисунки, будто нарисованные неопытной детской рукой, перебазировались с тела Саши на его собственное. Он продолжал падать в свою бездну, которая так старательно хотела казаться оазисом.
– Я живу уже очень давно, – прошептала Саша, ложась на спину Макса, копошась в его седых волосах. И каждое прикосновение провоцировало в нем тошноту, резкое головокружение, пробуждало желание бежать и прятаться. Страх. Какой полноправный, властный, беспринципный самодержавец! Макс только лишь думал, чтобы Саша больше не прикасалась к нему. У него практически не осталось сил терпеть страх и ужас.
– Александра, – простонал он, безуспешно пытаясь шевельнуться, сбросить ее со своей спины, – тебе пора домой, – еще безнадежнее и едва слышно прошептал он.
– О, нет, – девушка расположилась поудобнее, потираясь щекой о его лопатку, – сегодня меня не ждут дома. Как и обычно, в общем-то. После смерти матери, брат и отец практически не общаются со мной и уже тем более не беспокоятся о моем местонахождении.
– Саша! – дрожащим голосом произнес Макс и закрыл глаза, – уходи!
– Мне нравится, когда ты, именно ты, называешь меня Александра. Назови меня по имени.
Макс молчал. Все его тело сжалось в избитый страхом комок, а язык и голос отказывались общаться между собой. Язык вертелся как уж на сковородке, но голос провалился за пилорус.
– Назови меня по имени! – настойчиво произнесла Саша. – Что же ты молчишь?
– Что ты такое? – Макс вздохнул и ужаснулся, после того как воздух покинул его грудную клетку, и она приготовилась снова принять в себя кислород, а легкие не раскрылись. Они остались в том самом виде, скукоженные, пустые и вовсе не готовые принимать в себя воздух.
– Какой правильный вопрос, но как поздно ты задал его. – Она сжала пальцами его ребра, стесняя их еще больше. – Какая неурядица, не правда ли, Максим? Мы так часто многое делаем слишком поздно. Настолько поздно, что нет уже возможности исправить что-либо, потому что прошлое мертво. Мертвицы только в фильмах могут оживать. Спроси ты это раньше, возможно, ты смог бы спасти себя. Но ты вынашивал этот вопрос в себе так бережно, словно будущая мать вынашивает свое дитя. И сейчас, на последнем издыхании, ты решаешься спросить! – Саша улыбнулась и погрузила пальцы еще глубже в плоть парня. Макс издал неясный звук, обозначающий то ли боль, то ли смирение.
В комнате, рядом с кроватью медленно, вальяжно прошлась черная тень какого-то животного. Едва в состоянии видеть хоть что-то Макс заметил движение рядом, но сил спрашивать или хоть как-то реагировать у него уже не было.
Саша, тощая, похожая на скелет, удачно обтянутый кожей, развернула парня на спину с легкостью и быстротой, несвойственной столь утонченно хрупкой девушке. Ее пальцы промчались безжизненным холодом по впалому животу Макса, перебирая дряблую кожу и остановились на груди, уперевшись в рукоятку грудины.
– Я отвечу на твой вопрос, – прошептала она, прикасаясь губами к его коже, оставляя холодные следы, покрывающиеся льдом. Максим пытался дышать, но ему было все тяжелее и тяжелее это делать. Постепенно он впадал в панику, измученный предсмертным ужасом. Страшно, что он не мог сделать вдох. Кислородное голодание, предрешающее его скорую смерть, поддерживало нарастающую панику. Он хотел отмахнуться от девушки, сбросить ее с себя, вдохнуть воздуха, раскрыть легкие, избавиться от страха, но он ничего не мог сделать. Ничего. И это уничтожало его еще стремительнее, накручивая и усугубляя положение.
– Тысячи лет я был заточен в песках, окруженный ртутными парами, – Максим услышал голос, который возрастал, заставив его вздрогнуть. Голос принадлежал нечто! Существу, которое разговаривало словно откуда-то из-под многотонной пучины, рычало, булькало. Дрель, которой так часто соседи сверили стены на мимолетных выходных, очень напоминала звучание этого голоса. Звук как будто выходил из дабстеп-машины: вот он! Заводится! Глубокая, басовитая волна пошла откуда-то снизу, расширилась, охватила собой пространство и все, что было в нем и сжалась, захватив с собой остатки вменяемости, и исчезла. Тишина. Слышится, что вновь кто-то заводит эту адскую машину. Грозное цунами уже виднеется на горизонте.
– По ошибке. Человеческой, конечно, – продолжил голос. – Я пришел забрать то, что принадлежало мне в день погребения фараона. Пришел и забрал, но не успел выйти. Пески обрушались, скарабеи зашевелились, пары ртути взвелись в воздух. Я задыхался. Я не могу умереть. Я живу вечно. Но тот запах… Обескураживал. Въедался в мои легкие, доставляя мучения, и мне много раз казалось, что более я не смогу терпеть. Но что еще я мог сделать, кроме как терпеть? Секунды, обернувшиеся во мрачные, разрушающие меня тысячелетия начали свою панихиду. И я слушал ее. День изо дня. Каждую ноту. Каждый полутон. Я был опустошен, усмирен неурядицей, смехотворным стечением обстоятельств. Я был жалок, ощущая себя беспомощным ничтожеством, внезапно ничего не представляющим из себя. Я слышал тысячи голосов, взывающих ко мне каждый день. Я был им нужен. Каждый, кто не чуждался амбиций, своих страстей и желаний, просили помощи у меня. Я слышал и слушал, но я не мог прийти к ним, протянув руку помощи, в которой они так нуждались. Я сам нуждался в помощи. В помощи человека! Прошла не одна тысяча лет, а я все смотрел на стены своего склепа, на стены величайшей гробницы, исчезающей в несносных песках. Голоса молящихся утихали, просьбы слышались реже. Все чаще я слышал, как умирает вера в меня. В мои силы. В мою власть. И я злился. Я пытался крушить стены, но издевательские пары ртути не подпускали меня к ним. Я мечтал наказать всех тех, кто причастен к этому захоронению, а это почти вся страна. А потом я услышал вначале скромные, боязливые шепоты, а затем насмешливое крикливые голоса, что я – миф. Миф Древнего Египта! Страна, которая поклонялась мне, цветущая, многообещающая, в какой-то момент получила приставку Древний, обернув меня в легенду, не имеющую оснований для настоящей жизни. А потом исчезли и мифы. Потом наступила тишина. Тишина! Ничего больше! Просто вакуум. Я прислушивался изо всех сил, я разрывал уши в кровь, пытаясь услышать голоса, вспоминающие обо мне, о моей стране, о временах, когда люди поклонялись мне. Ничего. Сколько прошло веков, тысячелетий? Я не знал сколько времени уже нахожусь в заточении по глупости людской. Меня засыпало песками. Я был погребен под ними. Я устал ждать. Устал ходить по периметру комнаты, ощупывая каждую песчинку, из которых были сделаны булыжники, лишившие меня всего. Я искал брешь. Хоть маленькую дырочку, куда я мог бы просочиться. Я перестал искать. Перестал пытаться. Я был лишен сил. Лишен желания. Ничего не хотелось. Больше ни о чем не мечталось. Я позволил тишине поглотить меня, полностью раствориться во мне. А потом я услышал голоса. В начале я думал, что это мое подсознание шалит, ложные звуки направляет в разум, чтобы хоть как-то взбодрить тело. Я не мог поверить, что кто-то действительно мог оказаться рядом с моим местом заточения. А оказалось, что люди действительно были рядом. Это я понял по мере приближения ко мне звука их голосов в течение довольно длительного времени, пока они раскапывали снаружи пески, спрятавшие меня. Эти люди копали с определённой целью: поживиться древними сокровищами. Мне было все равно с какой целью они копают, главное, чтобы они открыли комнату. И они открыли! В течение недолгого времени они все погибли. Все, кто хоть как-то, даже косвенно относился к моей темнице. Они не виноваты, что несколько тысяч лет назад я не успел выйти из ловушки. Но виноваты те, кто разлил здесь ртуть раньше положенного срока, отняв у меня возможность забрать то, что принадлежало мне и уйти, как это должно было быть. Виноваты и их потомки. Я всегда был благосклонен к людям. Всегда. Но то, что они сделали, убило во мне благосклонность к их роду. И теперь я упиваюсь местью. Мне до сих пор никто не молится, не приносит даров, не служит у алтаря. Люди изменились. Они больше не почитают меня. Я – миф. Легенда. Сказка древности. И я взбешен! Я вернулся в другой мир. Мир полный скептиков и атеистов! В мир, в котором люди отказались от меня, приняв форму единобожия и наиграно поклоняются ей. Этот миф, что раньше было святым, высмеивает все. Я обозлен на людей за их неверие, за их самоуправство, тщедушное и сомнительное. Но мир этот слеп, глух и очень криклив. Он кричит, даже не думая о том, что именно кричит. Слова утратили смысл. Они просто стали словами. Просто для того, чтобы создавать возможность чего-то, чего люди сами не понимают. Мир отверженных. К моему возвращению от него отвернулись уже все. Все боги покинули землю, оставив ее обитателей на произвол судьбы, которая уже столько времени никем не корректируется. Бесконтрольная судьбы – это как самолет с неисправным управлением и автопилотом, и мертвыми пилотами: он парит, но рано или поздно рухнет. Все разобьются! Все. Я в гневе! Мой гнев набирает мощь каждый раз, когда я более близко сталкиваюсь с людьми и понимаю, вижу и слышу каждую гнилостную черту вашей личности.
Макс не мог поверить ни в одно сказанное девушкой слово. С каждым звуком она звучала все больше и больше как пациент психиатрической клиники. Но чувство страха все усиливалось. Усиливалось потому, что Макс обессиленный лежал, едва в состоянии пошевелиться, на его груди лежало это существо и ничто не мешало ему воткнуть нож в сердце или просто перерезать глотку. Макс не мог поверить в божественное происхождение девушки, но в то, что она – психопатка верил все сильнее с каждой пройденной секундой.
– Саша, – прошептал он, собрав все силы воедино, вспоминая лекции по психиатрии, готовясь убедить девушку в том, что в мире все в порядке, он сам в порядке, что стоит посмотреть на мир с другой стороны под действием сильных психотропных веществ, которые ей непременно назначат в индивидуальной палате. А он уж, по дружбе, постарается сделать все возможное, чтобы обеспечить ее такой палатой. – Послушай меня. Я…
– Нет, – отрезала Саша и провела пальцами по его груди, медленно вздымающейся, все еще пытающейся схватить больше воздуха, – я тебя уже давно слушаю. С того момента как ты появился в жизни Славы… – ее пальцы замерли посередине рукоятки грудины, – и я ничего не слышу! – ее рука погрузилась в плоть. Кости хрустнули. Кровь проступила бешенным, злым потоком, понеслась вниз, омывая бока. Хриплый крик едва смог слететь с дрожащих бледных губ. Одним рывком Саша вытащила сердце из груди Макса. Улыбнулась, разглядывая мясо, сжатое в маленьком кулачке, кровь, осторожно проходящую сквозь пальцы. Медленно, словно чего-то опасаясь, Саша поднесла орган к губам, странно поцеловав его, отшвырнула мертвое сердце на пол. Тень, которая блуждала около постели последние полчаса тут же остановилась около куска мяса, валяющегося на полу, мяса, которое минуту назад из последних сил гоняло кровь по телу физически здорового парня, давая ему жизнь.
– Да, знаю, – Саша облизнула указательный палец и с укоризной посмотрела на свою руку в крови. – Не мой способ. Но мне так захотелось почувствовать, как оно трепещет в моих руках. Так же как и внутри? Не так же. Совсем по-другому. Сожри его. Пусть ребятки поработают здесь. Может в этот раз они не посмеют приписать самоубийство, которое они так любят вешать на все подряд. – Саша посмотрела на огромную черную собаку, застенчиво топчущуюся около сердца. – Ну же! Сожри его! Я разрешаю. Все нарушают правила, и мы не будем исключением. Сожри это сердце и пошли…