Это не связано с тобой.
Это касается лишь меня. В это столь трудное для тебя время случилось
нечто более важное. Антуан, сынок, мое время кончилось.
— Я хочу, чтобы ты понял, что это неизбежно, — продолжала она. — Я
должна уйти, а ты должен остаться. Ты — итог всего, что я сделала в этой
жизни. Хороший ли, плохой, Антуан, ты — вся моя суть. Дай этому
возможность показать себя. Как бы то ни было, мы в конце концов будем
вместе. А ты действуй, Антуан, действуй. Делай как знаешь, неважно что,
делай, пока можешь.
Я увидел, как Антуана мучительно передернуло. Он весь сжался, все
мышцы его тела, куда-то ушла вся его сила. Его проблемы были рекой,
теперь же его, по-видимому, вынесло в океан.
— Обещай мне, что не умрешь, пока не придет твой срок! — прокричала
она ему. Антуан кивнул.
На следующий день бабушка по совету своего советника-мага продала
все свои земли, бывшие весьма обширными, и передала деньги своему сыну
Антуану. Последовавшим за этим утром я стал свидетелем сцены,
удивительней которой я не наблюдал за все десять лет своей жизни: Антуан
прощался со своей матерью. Сцена была нереальной, как кинофильм,
нереальной в том смысле, что казалась придуманной, написанной неким
писателем и поставленной неким режиссером.
В роли декораций выступал внутренний дворик дедовского дома.
Главным героем был Антуан, его мать играла ведущую женскую роль. В этот
день Антуан уезжал. Он направлялся в порт, где собирался успеть на
итальянский лайнер и отправиться в увеселительный трансатлантический
круиз в Европу. Он был, как всегда, элегантен. У дома его ожидало такси,
водитель которого беспокойно сигналил.
Я был свидетелем последнего лихорадочного вечера Антуана, когда он
отчаянно пытался сочинить стихотворение, посвященное своей матери.
— Чепуха, — сказал он мне. — Все, что я пишу, — чепуха. Я ничто.
Я уверил его — хотя кто я был такой, чтобы уверять его в этом, —
что все, что он пишет, великолепно. В какой-то момент меня понесло, и я
перешел границы, которых никогда прежде не переходил.
— Перестань, Антуан, — закричал я. — Я куда большее ничтожество! У
тебя есть мать, у меня же нет ничего. Все, что ты пишешь, прекрасно!
Очень вежливо он попросил меня покинуть его комнату. Я выставил его
глупцом, советующимся с никчемным мальчишкой, и горько сожалел о взрыве
своих чувств. Мне хотелось, чтобы он остался моим другом.
На Антуане было его элегантное пальто, наброшенное на правое плечо.
Одет он был в красивейший зеленый костюм английского кашемира. Тут
заговорила моя бабушка.
— Тебе нужно торопиться, дорогой, — сказала она. — Время дорого.
Тебе пора. Если ты не уедешь, эти люди убьют тебя ради денег.
Она имела в виду своих дочерей и их мужей, пришедших в ярость,
обнаружив, что мать практически лишила их наследства, а этот
отвратительный Антуан, их заклятый враг, собирается уехать со всем, что
по праву им принадлежало.
— Прости, что я заставляю тебя пройти через все это, — извиняющимся
тоном проговорила бабушка, — но, как тебе известно, время не считается с
нашими желаниями.
Антуан заговорил своим чеканным, хорошо поставленным голосом.
Больше чем когда-либо он был похож на актера.
— Одну минуту, мама, — сказал он. — Я хочу прочесть кое-что,
написанное для тебя.
Это было благодарственное стихотворение. Закончив чтение, он умолк.
Воздух, казалось, дрожал от переполненности чувствами.
— Это было прекрасно, Антуан, — вздохнула бабушка. — Ты выразил
все, что хотел сказать. Все, что я хотела услышать.
На какое-то мгновение она приумолкла. Затем ее губы расплылись в
тонкой улыбке.
— Это плагиат, Антуан? — спросила она.
Улыбка, которой Антуан ответил матери, была столь же лучезарной.
— Разумеется, мама, — ответил он. — Разумеется.
Они обнялись, плача. Гудение рожка такси, казалось, стало еще более
нетерпеливым. Антуан взглянул на меня, прячущегося под лестницей. Он
легонько кивнул мне, как бы говоря: «До свидания. Будь внимателен».
Затем он развернулся и, не взглянув более на мать, побежал к двери. Ему
было тридцать семь, но выглядел он на все шестьдесят, казалось, он несет
на своих плечах огромную тяжесть. Не дойдя до двери, он остановился,
услышав голос матери, в последний раз напутствовавшей его.
— Не оглядывайся, Антуан, — сказала она. — Никогда не оглядывайся.
Будь счастлив и действуй. Действуй! В этом все дело. Действуй!
Та сцена наполнила меня странной грустью, не ушедшей и по сей день,
— в высшей степени неизъяснимой меланхолией, которую дон Хуан