Он кивнул. Слов не было. Слова были бы слишком громкими, слишком грубыми для этой тонкой операции.
Началось молчаливо. Она взяла пылесос – не бытовой, а метафорический инструмент готовности видеть и удалять. Прошлась им по дивану. Ворсинки прошлого, эти призрачные ласки, с гулким шелестом втягивались в бездну. Каждое движение отзывалось в нем легкой болью – ведь это были не просто пылинки, а осколки когда-то живых моментов. Но под ее спокойным, настойчивым взглядом он не отдернул руку. Он помогал. Снимал чехлы, выбивал невидимую пыль из складок ткани души.
Он подошел к полке. Взял треснутую кружку. В его пальцах она вдруг показалась хрупкой до дрожи. Он знал каждую ее неровность, каждый миллиметр трещины. Держать ее было привычно, почти безопасно.
«Выбросить?» Мысль резанула, как осколок. Действовать по-старому – оставить, беречь, притворяться, что трещины нет, что она не протекает. Но ее присутствие, ее тихий, но твердый взгляд на эту крушку, был сильнее привычки. Глубокий вдох. Шаг к мусорному ведру. Звон падающей керамики внутри был неожиданно громким. Звук не катастрофы, а… освобождения. Пустота на полке задышала.
Они подошли к холодильнику вместе. Тарелка с высохшими остатками. Запах был едва уловимым, но отвратительным. Он потянулся к ней автоматически – по старой схеме: «Может, еще пригодится? Может, как-нибудь потом…» Но ее рука легла поверх его руки. Не останавливая, а разделяя тяжесть решения. Вместе они подняли тарелку. Вместе понесли к раковине. Вместе стояли над зияющей пастью ведра. Вместе отпустили. Сухой комок разбился о дно с глухим стуком. Исчез.
Потом был шкаф. Он открыл его створки шире, и облако старого воздуха, пропитанного призраками, вырвалось наружу. Она не стала рваться вперед. Просто стояла рядом, ее присутствие было тихим якорем. Он доставал вещь за вещью. Касался ткани – иногда грубой, иногда шелковистой, но всегда чужой. Каждое прикосновение будило тень: вот это платье цвета увядшей страсти, вот тот свитер, в котором было так холодно одной ночью, вот рубашка, пахнувшая чужим табаком и разочарованием. «Держать?» – вопрос повисал в воздухе, тяжелый и неудобный. Действовать по-старому – захлопнуть дверцы, сделать вид, что места хватает, что эти призрачные облачения не давят на плечи. Но ее взгляд, устремленный не на вещи, а на него, спрашивал без слов: «Тебе это нужно? Тебе это сейчас?» Его пальцы сжали ткань. Память кричала о боли, о привычке цепляться за материальные следы ушедшего. Но рядом была ее рука, не держащая, а просто ожидающая его выбора. Глубокий вдох. Пучок ткани, пахнущий пылью и прошлым, полетел в мешок для старья. Потом другой. И еще. Не все сразу. Какое-то особенно невинное платьице он отложил, потом, позже, все равно отнес к остальным. Пустота в шкафу зияла сначала пугающе, как свежая рана. Но постепенно она начинала выглядеть как… пространство. Место для новых вещей, для новых ролей, для ткани их собственной, еще не сотканной истории.