И тогда явились ложные спасители. Алкоголь. Сначала глоток вина вечером – туманная пелена, окутывающая антенны, приглушающая их чуткий визг до терпимого гула. Потом – больше. Крепче. Он обнаружил, что спиртное – это грубый, но действенный шумоподавитель. Оно не отключало антенны совсем – они все так же улавливали вибрации, – но искажало сигнал, делал его нечетким, далеким, как голос из-под воды. На время боль мира становилась приглушенной, не такой острой. Он тонул в этом искусственном тумане, теряя границы, но обретая иллюзорное спокойствие. Утро же приносило расплату: усиленную в разы чувствительность, жгучую стыдливость за свою слабость и новую волну чужих эмоций, накатывающую на незащищенные, обожженные этанолом антенны.
Одиночество. Оно стало его бункером, последним убежищем. Он запирался в квартире, отключал телефон, зашторивал окна, пытаясь создать стерильную, эмоционально пустую камеру. Никаких людей. Никаких сигналов. Только тишина. Или гул холодильника. Или собственное дыхание. Здесь не было чужого гнева, чужой тоски, чужой фальши. Здесь был только его собственный внутренний шум, который, лишенный внешних помех, иногда становился оглушительным. Но это был его шум. Его страх, его пустота, его невысказанные вопросы. Одиночество давало передышку, но оно же было ловушкой. Антенны, лишенные внешнего поля, начинали ловить эхо – прошлые обиды, старые страхи, усиленные многократно в этой тишине. И он понимал, что бесконечно сидеть в этом бункере нельзя – мир, его боль и его красота, были снаружи. Но выйти – снова означало обнажить рану. Замкнутый круг: боль от людей – бегство в одиночество или алкоголь – временное облегчение – усиление изоляции и чувствительности – еще большая боль при контакте.