куча дерьма как нибудь выкрутится. Куча дерьма именно этим и занималась на протяжении многих лет.
Эдди отвел взгляд.
— Я… ты прости меня, Роланд, за то, что я так тебя обозвал. Просто… — он вдруг рассмеялся. — Это был очень тяжелый день.
Роланд опять улыбнулся.
— Да уж. Тяжелый.
5В тот день они шли с приличной скоростью, они выжали из себя все, что можно, но к концу дня, когда лучи заходящего солнца разлились золотистой дорожкой по глади моря, никакой двери не было и в помине. И хотя Одетта твердила ему, что она вполне в состоянии выдержать еще полчаса пути, Эдди решил, что на сегодня хватит, и помог ей выбраться из коляски. Он отнес ее на ровную площадку, достал из коляски сидение и подушки и устроил ей постель.
— Боже мой, как хорошо прилечь, — вздохнула она. —
— Но… — она вдруг нахмурилась. — Я все думаю, как он там, Роланд, ведь он же совсем один, и мне как то не по себе. Кто он, Эдди? Что он такое? — Чуть погодя она добавила: — И почему он всегда так кричит?
— Просто характер такой, — ответил Эдди и, не сказав больше ни слова, пошел собирать камни. Роланд вообще никогда не кричит. Правда, утром сегодня он крикнул — К такой то маме патроны! — но больше он не кричал ни разу, так что воспоминания Одетты были ложными воспоминаниями… она вспоминало то время, которое она пробыла Одеттой.
Он набил омаров в три раза больше обычного, как и советовал стрелок, и при этом он так увлекся, что едва успел увернуться от клешни четвертого, который подкрался к нему незаметно справа. Увидев, как чудище щелкнуло своей клешнею в том месте, где только что стояла его нога, Эдди еще подумал о недостающих пальцах стрелка.
Он приготовил ужин на костре, сложенном из сушняка, — на близлежащих холмах, покрытых густою растительностью, найти достаточно дров было делом приятным и легким, — еще до того, как последние отблески уходящего дня погасли на западном горизонте.
— Смотри, Эдди! — вскрикнула она, показывая наверх.
Он поднял голову и увидел одинокую звезду, что сияла на ночном небе.
— Правда, красиво?
— Да. — Внезапно, безо всякой причины, у него на глаза навернулись слезы. Где он был всю свою проклятую жизнь? Где он был, что он делал, с кем проводил свое время, и почему вдруг все это стало ему противно, как будто всю жизнь он провел в большой яме с дерьмом?
Ее лицо, поднятое к небесам, было красиво до невозможности, до жути: неопровержимая красота в мягком мерцании ночного костра, красота, о которой не ведает та, кто отмечена ею, а лишь смотрит на небо, на единственную звезду