Аркадий и Борис Стругацкие

Понедельник начинается в субботу

-- Подействовало, кажется, -- с облегченным вздохом сказал кто-то в

толпе.

Роман с сомнением поджал губы.

-- У меня нет такого впечатления, -- вежливо сказал Эдик.

-- Может быть, у него завод кончился? -- сказал я с надеждой.

Стелла жалобно сообщила:

-- Это просто релаксация... Пароксизм довольства. Он скоро опять

проснется.

-- Слабаки вы, магистры, -- сказал мужественный голос. --

Пустите-ка меня, пойду Федора Симеоновича позову.

Все переглянулись, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво играл

умклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала, шепча: "Что ж это

будет? Саша, я боюсь!" Что касается меня, то я выпячивал грудь, хмурил

брови и боролся со страстным желанием позвонить Модесту Матвеевичу. Мне

ужасно хотелось снять с себя ответственность. Это была слабость, и я был

бессилен перед ней. Модест Матвеевич представлялся мне сейчас совсем в

особом свете. Я был убежден, что стоило бы Модесту Матвеевичу появиться

здесь и заорать на упыря: "Вы это прекратите, товарищ Выбегалло!" -- как

упырь немедленно бы прекратил.

-- Роман, -- сказал я небрежно, -- я думаю, что в крайнем случае ты

способен его дематериализовать?

Роман засмеялся и похлопал меня по плечу.

-- Не трусь, -- сказал он. -- Это все игрушки. С Выбегаллой только

связываться неохота... Этого ты не бойся, ты вон того бойся! -- Он

указал на второй автоклав, мирно пощелкивающий в углу.

Между тем кадавр вдруг беспокойно зашевелился. Стелла тихонько

взвизгнула и прижалась ко мне. Глаза кадавра раскрылись. Сначала он

нагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми ведрами. Потом замер и

некоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лице

сменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал,

шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки.

-- Ну, держись, ребята... -- прошептали в толпе.

Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел ее со всех сторон

и осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусил

еще кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно от сильного

раздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевал

всю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы,

затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был

взгляд -- оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольно

произнес: "Но-но, тихо, ты..." И тут пустые прозрачные глаза уперлись в