и неопределенным был их облик. Декорации
освещались рассеянным, непонятно откуда берущимся светом; что касается
цветовой гаммы картин этого странного мира, то она была, конечно же,
перевернутой ярко-красная трава, желтое небо с плывущими по нему
черно-серыми облаками, белые стволы деревьев, стены из зеленого кирпича...
Все это придавало зазеркальным пейзажам вид совершеннейшего гротеска.
Происходившая с обычной регулярностью смена времени суток представляла собой
в полном соответствии с обратным действием физических законов чередование
дневного мрака со светом ночи.
Непонятная разнородность декораций долго сбивала с толку бедного
Роберта, пока он наконец не понял, что они представляли собой не что иное,
как зеркальное отражение всех тех мест, в которых старинное зеркало побывало
более чем за двести лет своего существования. Этим, кстати, и объяснялись
такие странные феномены, как отсутствие в перспективах промежуточных
объектов, довольно произвольный характер связи декораций между собой и,
наконец, неизменное окаймление пейзажей контурами оконных рам или дверных
проемов. Несомненным было то, что зеркало обладало магической способностью
запечатлевать те неосязаемые сейчас картины, что были некогда отражены его
поверхностью. А неосязаемыми они были потому, что зеркало поглощало внутрь
своего пространства не сами объекты в их материальном воплощении, а только
их эфемерные образы. Правда, Роберт был захвачен им во плоти и крови но в
этом случае имел место другой, совершенно особенный процесс.
Однако самой невероятной чертой этого феномена по крайней мере, для
меня было то без преувеличения чудовищное извращение известных нам
пространственных законов, которое проявлялось при сопоставлении различных
иллюзорных сцен зазеркального мира с их реальными земными двойниками.
Упомянув о том, что это магическое стекло сохраняло внутри себя образы
земных пейзажей, я позволил себе несколько упростить истинное положение
вещей. На самом же деле каждая из декораций зеркала представляла собой
неискаженную квазиперманентную проекций четвертого измерения
соответствующего земного участка и потому, когда я видел Роберта в пределах
той или иной декорации, например, внутри образа моей комнаты, где он
неизменно оказывался во время наших сеансов телепатической связи, он
действительно пребывал именно 6 этом месте реального земного мира хотя
происходило это в условиях, исключающих возможность какого бы то ни было
физического контакта между ним и объектами обычного трехмерного
пространства.
Теоретически узник зеркала мог буквально в считанные секунды оказаться
в любом месте нашей планеты, которое было когда-либо отражено поверхностью
старинного копенгагенского стекла. Это, вероятно, было справедливо даже для
земных видов, пребывавших в поле зрения зеркала в течение слишком короткого
времени, чтобы отчетливо запечатлеться в его памяти в четырехмерном
пространстве эти виды были представлены некими иллюзорными декорациями,
являвшими собой изображения бесформенных и сильно затененных участков земной
поверхности. Что же касается пространства за пределами декораций, то оно
было заполнено уходящей в бесконечность серой пеленой, о которой Роберт не
мог сообщить мне ничего определенного, поскольку, опасаясь оказаться за
пределами сферы действия зеркала, он не отваживался углубляться в эту
неведомую, лишенную зрительных образов зазеркальную пустыню.
Еще из первых наших с Робертом бесед мне удалось выяснить, что в
заточении он находится не один. Позже я увидел его компаньонов. Все они были
облачены в одежды примерно двухсотлетней давности и представляли собой
довольно разношерстную публику: дородный господин средних лет с туго
сплетенной косичкой он носил бархатные панталоны, доходившие ему до колен, и
говорил по-английски с сильным скандинавским акцентом, хотя и достаточно
бегло; красивая девочка лет восьми-десяти с очень светлыми волосами, которые
здесь, естественно, казались иссиня-черными; двое негров, по всей
вероятности, немых; черты их лиц являли совершенно дикий контраст с
неестественной бледностью их кожного покрова. Было здесь трое молодых людей,
одна молодая женщина, совсем еще маленькое дитя почти младенец и, наконец,
пожилой худощавый