- прыжок
горного козла, каковым он, как вскоре выяснилось, и был. Еще он напомнил мне
японского самурая - дикий вопль, прыжок, позиция, гримаса комичного гнева с
выпученными глазами. Мне показалось, что это был действительно выпад и
против нас, помешавших его занятиям, и против самого вина, которое опьянит
его и отнимет вечер, который он собирался посвятить чтению. Но без
дальнейших возражений он сам откупорил бутылку и сделал большой глоток, и
все мы уселись по-турецки и провели четыре часа за приятным разговорцем.
Например, так:
ДЖЕФИ: Ну что, Кофлин, старый перец, чем занимался?
КОФЛИН: Ничем.
АЛЬВА: Что ж это за странные книги? Хм, Паунд. Любишь Паунда?
ДЖЕФИ: Кроме того, что этот старый пердун коверкал имя Ли Бо, называя
его по-японски, и прочей общеизвестной чепухи, поэт неплохой - на самом деле
мой любимый.
РЭЙ: Паунд? Как может этот претенциозный псих быть любимым поэтом?
ДЖЕФИ: Выпей еще, Рэй, ты говоришь чушь. Кто твой любимый поэт, Альва?
РЭЙ: Почему никто не спрашивает, кто мой любимый поэт, я знаю о поэзии
в сто раз больше, чем вы все вместе взятые.
ДЖЕФИ: Это правда?
АЛЬВА: Вполне возможно. Ты не видел книгу стихов, которую он только что
написал в Мексике? 'Колесо представленья о трепете мяса проворачивается в
пустоте, испуская тик, дикобразов, слонов, человеков, звездную пыль,
дураков, чепуху...'
РЭЙ: Вовсе не так!
ДЖЕФИ: Кстати о мясе, вы не читали новых стихов...
И так далее, и тому подобное, пока все не переросло во всеобщий галдеж,
а потом и пенье, и катание по полу от смеха; под конец мы с Альвой и
Кофлином ушатались в обнимку по тихой университетской улочке, во все горло
распевая 'Эли, Эли!', и с диким грохотом разбили под ногами пустую бутыль, а
Джефи с порога своей избушки смеялся нам вслед. Но мы помешали ему работать,
и я переживал до самого следующего вечера, когда он вдруг заявился к нам с
хорошенькой девушкой и тут же велел ей раздеться, что она и сделала.
Это соответствовало теориям Джефи насчет любви и женщин. Я забыл
сказать, что в тот же вечер, когда к нему заходил знаток камней, следом
заглянула девица, блондинка в резиновых ботиках и тибетской накидке на
деревянных пуговицах; в частности, она заинтересовалась нашим будущим
походом на Маттерхорн и спросила: 'А мне можно с вами?' - потому что сама
немного занималась альпинизмом.
- А как же, - сказал Джефи специальным смешным голосом для шуток,
басистым и зычным, подражая старому лесничему Берни Байерсу, которого знал
на Северо-западе, - как же, пошли обязательно, там мы все тебя и трахнем на
высоте десять тысяч футов, - он сказал это так забавно и небрежно и, в
общем-то, серьезно, что она вовсе не обиделась, а наоборот, даже как бы
обрадовалась. В том же духе был его нынешний визит с той же девицей,
Принцессой, было часов восемь, стемнело, мы с Альвой мирно пили чай и читали
стихи или печатали их на машинке, когда во двор въехали на двух велосипедах
Джефи и Принцесса. Сероглазая и светловолосая, Принцесса была очень хороша,
и ей было всего двадцать. Я должен сказать еще одну вещь, она была помешана
на сексе и мужиках, так что уговорить ее играть в 'ябьюм' не составляло
труда. - Не знаешь, Смит, что такое 'ябьюм'? - зычно прогудел Джефи, шагая к
нам в своих тяжелых бутсах и ведя за руку Принцессу. - Щас мы с Принцессой
тебе покажем.
- Идет, - сказал я, - что бы это ни было. - Причем я знал эту
Принцессу, и даже был в нее влюблен где-то с год назад. Очередное дикое
совпадение, что она встретила Джефи, влюбилась в него и теперь ради него
была готова на все. Обычно, когда заходили гости, я накидывал на маленькую
настенную лампу свою красную бандану, а верхний свет выключал, чтобы уютнее
было сидеть, пить вино и беседовать в красном полумраке. Я сделал так и на
этот раз и пошел на кухню за бутылкой, а вернувшись, обалдел: Джефи и Альва
раздевались, расшвыривая одежду куда попало, смотрю - батюшки, Принцесса уже
совершенно голая, и кожа ее светится в розовой тьме, как снег под лучом
заходящего солнца! - Что за черт, - проговорил я.
- Вот это и есть 'ябьюм', Смит, - сказал Джефи и, скрестив ноги, уселся
на подушку; по его знаку Принцесса подошла и села сверху, лицом к нему,
обняв его за шею, и некоторое время они молчали. Джефи ничуть