Пауло Коэльо

Вероника решает умереть

жизни, с мужем и детьми, у неё нет.

Вероника дрожала, сама не понимая отчего.

— Ключи? — переспросила медсестра. — Дверь всегда открыта. Какой мне смысл запираться здесь, со сборищем душевнобольных!

Как так — дверь открыта? На днях я хотела отсюда выйти, а эта женщина не сводила с меня глаз до самого туалета. Что она говорит?

— Не принимайте мои слова всерьёз, — продолжала медсестра. — На самом деле, у нас нет необходимости в строгом надзоре: имеются снотворные. Что это вы дрожите? Замерзли?

— Не знаю. Кажется, что-то неладно с сердцем.

— Если уж вам так хочется — пожалуйста, можете пойти проветриться.

— Честно говоря, мне бы хотелось поиграть на пианино.

— Палаты далеко от холла, так что вы никого не побеспокоите. Играйте, если вам хочется.

Дрожь Вероники перешла в тихие, робкие, приглушенные рыдания. Она стала на колени и, склонив голову на грудь медсестры, расплакалась навзрыд.

Медсестра, отложив книгу, гладила её волосы, чтобы сама собой прошла волна охватившей Веронику печали. Так они и сидели вдвоем почти полчаса: одна плакала и плакала, другая пыталась её утешить, не расспрашивая о причине слёз.

Наконец, рыдания стихли. Медсестра помогла Веронике подняться с колен и под руку довела до двери.

— У меня дочь почти вашего возраста. Когда вас сюда привезли, под всеми этими капельницами, я удивилась, с чего бы это такая красивая, молодая девушка, у которой вся жизнь впереди, вдруг решила покончить с собой.

Потом поползли слухи: письмо, которое вы оставили, — мне, кстати, не слишком верится, что оно и есть причина вашей попытки самоубийства, — а также, считанные дни, отведённые вам болезнью сердца.

У меня из головы не выходила собственная дочь: а вдруг и она решится на что-нибудь подобное?

Откуда вообще берутся люди, которые идут против естественного закона жизни — бороться за выживание любой ценой?

— Вот поэтому я и плакала сейчас, — сказала Вероника. — Приняв таблетки, я хотела убить в самой себе ту, кого презирала. Я не думала о том, что внутри меня есть другие Вероники, которых я так и не сумела полюбить.

— А что заставляет человека презирать самого себя?

— Наверное, трусость. Или вечная боязнь провала, страх не оправдать возложенных на тебя надежд. Ведь, ещё совсем недавно, мне было так весело; я забыла о своём смертном приговоре. А когда снова вспомнила ситуацию, в которую угодила, я ужаснулась. Медсестра открыла дверь, и Вероника вышла.

Как вообще ей в голову пришло о таком спросить? Чего она хочет — понять, почему я плакала? Неужели не ясно, что я совершенно нормальный человек, у меня те же желания и страхи, что и у всех людей, и такой вопрос — учитывая, что дела мои безнадёжны, — может попросту повергнуть в отчаяние?

Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак, Вероника думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справиться с собственным страхом.

Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась, то нужно идти до конца.

Она и на самом деле привыкла доводить до конца почти всё, за что бралась в своей жизни, — хотя касалось это в основном вещей, не имеющих особого значения.

Например, бесконечно отстаивала свою правоту там, где достаточно было лишь с улыбкой попросить прощения, или переставала звонить любовнику, как только ей казалось, что их отношения не имеют будущего.

Она была непримирима в пустяках, пытаясь доказать самой себе, какая она сильная и справедливая. А ведь, на самом деле, она была слабой женщиной, никогда не блиставшей ни в учёбе, ни на школьных спортивных соревнованиях, ни в стараниях поддерживать порядок в доме.

Она справилась со второстепенными своими проблемами и недостатками, но, при этом, потерпела поражение в самом главном. Ей удалось создать впечатление о себе, как о женщине независимой, в то время, как, в глубине души, она остро нуждалась в обществе.

Где бы она ни появилась, взоры тут же устремлялись к ней, и всё равно спать она ложилась, как правило, всегда одна, у себя в монашеской келье, под бормотанье телевизора, в котором даже каналы не были толком настроены.