под воздействием чужих убеждений. Я мог принимать или отвергать то, что видел и чему становился свидетелем, без того, чтобы родители или общество навязывали мне свои убеждения. Это выделяло меня и делало чужаком.
Когда ребёнка воспитывает отец или мать, имеющие определённые убеждения, неважно, истинные или нет, возникает высокая вероятность того, что ребёнок тоже примет эти взгляды — порой даже без вопросов. Не имея подобного влияния, я видел мир иначе. Ни мои действия, ни поведение, ни мышление не были сформированы в подражание кому-то другому или кем-то другим.
Я прервался на минуту, схватил салфетку и принялся записывать слова, врывающиеся в мои мысли.
Похоже, что в тёмных разломах наших умов таятся мысли, которые мы не смеем ни высказать, ни осуществить — из страха заслужить неодобрение окружающих. Также есть то, во что мы не верим по той же причине.
Порой мы создаём нечто, во что верим, после того, как нас убедили, что это правда, тем самым, сделав это правдой, когда, на самом деле, это ничто иное, как иллюзия правды. Мы можем быть столь убеждены, что откажемся видеть доказательства обратного у себя перед глазами.
Порой мы приходим к убеждению, что лучше жить во лжи, чем повернуться лицом к трудностям правды. Мы все прекрасно знакомы с этим. Но, живя в этой лжи, мы передаём её своим детям. Я и сам повинен в этом преступлении, хоть и не осознавал, что делаю.
Записав это, я прочитал написанное Эду и Салли.
— Ты всегда записываешь то, что приходит к тебе? — спросила Салли.
— Стараюсь, — ответил я, — это может оказаться полезным — если ты запишешь мысль и взглянешь на неё позже.
Возвращаюсь же к моему рассказу. Похоже, что из-за своей независимости и необходимости защищать себя, я начал отвергать почти всё, что слышал от других. У меня совсем не было друзей. Богатые не разрешали своим детям играть со мной, потому, что я был неуправляемым и не ценил того, чем они обладали.
Родители из бедных семей тоже не позволяли своим детям играть со мной — в основном, из страха и предрассудков, почему-то они считали, что со мной что-то было не чисто, или что-то подобное.
Я видел в их глазах и поступках, что временами они почти что боялись меня, но сами не знали отчего. Был человек, который, в отличие от других, проявлял доброту ко мне, но нечасто, и лишь тогда, когда никто не мог этого увидеть.
— Удивительно, правда? — сказал я. — Как будто в средневековье.
Невзирая на это, я рос вполне счастливо, проводя большую часть своего времени в лесу или у озера. У меня был друг, которого можно было бы назвать невидимым; я рассказал о нём в своей первой книге, но, к сожалению, я не могу рассказать подробнее об этом приятеле и о наших приключениях.
Воспоминания слишком расплывчаты, всплывают лишь отдельные обрывки, вспышки былого. Я знаю, что помнил больше, но в настоящее время дверца в эту часть моего ума закрыта на замок. Я стучал в неё руками и ногами, но она не открывается. Поэтому, я на некоторое время оставлю это, как есть, и расскажу то, что помню.
Я попросил у Салли воды и продолжил рассказ после того, как она её принесла.
— Так как мои родители были заняты гостиницей, а также из-за болезни моей матери, у меня была полная свобода путешествовать куда угодно и заниматься чем хочу. Одиночество не причиняло мне неудобства, к тому же, я не был совсем уж одинок.
Оглядываясь назад, я вспоминаю ощущение того, что за мной наблюдают, может, даже, заботятся — особенно это чувствовалось в лесу.
Одним из первых таких случаев, который приходит на память, произошёл, когда я привёз домой найденную в лесу телегу; это была большая телега для дров, и у неё были большие деревянные колёса. Я не собирался красть её, лишь одолжил на время.
Телега идеально подходила для спуска с горы, и у меня уже была на примете подходящая горка. Это была длинная узкая дорога прямо около нашей гостиницы, очень крутая, но прямая, ну, почти прямая. Это была не однодневная задумка, и она требовала внимательного планирования.
Пол-дня на то, чтобы привезти телегу к горке и на её вершину, затем несколько раз съехать вниз, а на следующий день возвратить телегу туда, где она была.