Нет в ней и австрийского оттенка — недостаточно золота. Что-то домашнее, я и сам мог бы это напевать; домашнее, но не американское. Это танец.
— Поляк? Мне кажется, это было написано в краях к востоку от Варшавы.
— Удачная попытка. Это не поляк. Немного восточнее. Это русский. — Она была мной довольна.
Банта не замедлила хода; зеленые огни светофоров покорно служили Лесли.
— Русский? А где же томление? Где пафос? Русский! Боже ты мой!
— Не торопись с обобщениями, Буки, — сказала она. — Просто до сих пор ты ещё не слышал весёлой русской музыки. Ты прав. Здесь у него игривое настроение.
— Так кто это?
— Прокофьев.
— Никогда бы не подумал! — сказал я. — Рус…
— Проклятый идиот! — Взвизгнули тормоза. Банта резко вильнула в сторону, всего на метр разминувшись с пронесшимся чёрной молнией грузовиком. — Ты видел этого сукина сына? Прямо на красный свет! Он чуть не убил… какого чёрта он себе думает…
Она переживала, словно автогонщик, случайно избежавший аварии, когда всё уже миновало, и мы проехали четверть мили дальше по бульвару Крэншо.
Но меня ошеломил не столько грузовик, сколько её язык.
Все ещё хмурясь, она взглянула на меня, увидела мое лицо, озадаченно взглянула ещё раз, попыталась подавить улыбку, но безуспешно.
— Ричард! Я тебя шокировала! Я шокировала тебя своим «Чёрт побери?» — С большим усилием она сдерживала веселье. — Ах, моя бедная деточка! Я выругалась в твоём присутствии! Ну, извини!
Я и злился, и смеялся одновременно.
— Ну, ладно, Лесли Парриш, на этом конец! Наслаждайся этим моментом, потому что больше никогда в жизни ты не увидишь меня шокированным словами «чёрт побери!»
В тот самый момент, когда я произносил последние слова, они как-то странно прозвучали в моих устах, нескладно.
Всё равно, как если бы непьющий сказал «пьянкаё; а некурящий или не наркоман сказал бы «бычок» или «притон», или любое другое жаргонное словечко, характерное для алкоголиков или наркоманов.
Любое слово, если мы им никогда не пользуемся, в наших устах звучит нескладно. Даже слово фюзеляж нелепо звучит в устах того, кто не увлекается самолётами.
Но слово есть слово, звук, разносящийся в воздухе; и нет такой причины, по которой я не мог бы произнести любое слово, которое захочу, и при этом, не чувствовать себя болваном.
Несколько секунд, пока она поблескивала на меня глазами, я молчал.
Как можно практиковаться в брани? Под мелодию Прокофьева, всё ещё звучащую по радио, я тихонько начал:
— О… чёрт, чёрт, побери, чёрт-чёрт-побери-и-и-и-и чёрт-чёрт-побери-о… чёрт-чёрт-побери. ЧЁРТ-ЧёРТ ПОБЕРИ-И-И О, чёрт-чёрт-побе-побери-чёрт-чёрт-побери-о-чёрт-чёрт-побе-побери чёр-р-р-р-т; О, чё-р-р-р-р-р-т… ДЬЯВОЛ!
Услышав, что я пою с такой серьёзной сосредоточенностью, она повалилась на руль от хохота.
— Смейся сколько хочешь, чёрт побери, вуки, — сказал я. — Я намерен хорошенько выучить всю эту чертовщину! Дьявольщина! Как называется эта чёртова музыка?
— Ох, Ричард, — она перевела дух, утирая слезы. — Это Ромео и Джульетта…
Я продолжал петь, несмотря ни на что, и, само собой, после нескольких строф, эти слова совершенно утратили своё значение. Ещё бы пару строк, и я бы с лёгкостью чертыхался и произносил самые жуткие проклятия!
А там можно освоить и другие словечки! Почему мне ещё тридцать лет назад не пришло в голову практиковаться в ругани? У входа в концертный зал она заставила меня прекратить богохульства.
Только тогда, когда мы снова сели в машину, просидев весь вечер в первом ряду и слушая Чайковского и Сэмюэла Барбера в исполнении Лос-Анжелесского филармонического оркестра и Ицхака Перлмана под руководством Зубина Мета, я смог, наконец, выразить свои чувства.
— Это была адски, дьявольски прекрасная музыка! Тебе не кажется, что это было бо… то есть чертовски здорово?
Она умоляюще возвела очи к небесам.
— Что я наделала? — сказала она. — Что я натворила?
— Какого бы чёрта ты ни натворила, — сказал я, — у тебя это чертовски здорово получилось.
По-прежнему оставаясь деловыми партнерами, мы решили непременно сделать какую-нибудь работу за эти недели, проведённые вместе, поэтому мы выбрали фильм для изучения и выехали пораньше, чтобы занять очередь на дневной сеанс.
Улица глухо шумела и рокотала вокруг нас, пока мы дожидались своей очереди, но уличного шума для нас словно и не было, как-будто волшебное покрывало окружало