Ричард Бах

Биплан

полынь начинает шуршать по фюзеляжу, становится понятно, что мы движемся не так уж медленно.

Ручка управления до отказа назад, газ в том же положении, и с громким шуршанием и треском мы погружаемся в несущееся навстречу море коричневых стеблей. Всё вокруг так трещит, что мне кажется, со всех сторон от меня бушует лесной пожар. Пропеллер рассекает хрупкие стебли на множество маленьких щепочек, которые градом осыпаются на крылья и залетают в кабину. Нижнее крыло, как коса, врезается в заросли, оставляя позади самолета широкую полосу скошенной полыни.

И вот, наконец, мы останавливаемся, докатившись до самой кромки асфальта. Засыпанный пылью и скошенными стеблями полынии, биплан замирает на месте, продолжая еще некоторое время ворошить стебли пропеллером. Рычаг газа вперед — и мы тяжело выруливаем на полосу, поворачивая в сторону заправочной станции.

— Ну и посадку ты совершил, парень! — мужчина протягивает мне шланг, вспоминая, где у него хранится масло номер 60. — Я так приземляюсь каждый день. Сначала не мог понять, что ты собираешься сделать. Не припомню, чтобы кто-то приземлялся в полынь, как ты. Самолет при этом не ломается? — Он был для этого создан.

— Я думаю, что при таком ветре ты, наверное, останешься на ночь? — Нет. У тебя здесь есть автомат, который продает арахис или что-нибудь в этом духе? — Да, вон там. Так ты говоришь, что не останешься? — Нет. — И куда ты теперь направляешься? — В Лос-Анджелес.

— Путь неблизкий, не так ли? Сотня миль? Не много ли для такого старого биплана? — Ты прав. Сотня миль — это очень, очень далеко. Однако дальняя дорога не пугает меня, и когда я тяну за рычажок, возле которого написано «Арахис», мое промасленное отражение в зеркале улыбается.

15

Через пятнадцать минут мы снова в воздухе, пробираемся сквозь белые барашки облаков на север, перпендикулярно ветру. Привязной ремень плотно затянут, серебристый нос указывает на укутанный пеленой пик Сан-Джакинто.

Хорошо, гора, вот он я. Теперь я смогу обойтись без самодовольства и хвастовства. Если нужно, я буду сражаться с тобой хоть целый день, чтобы добраться до посадочной полосы в Бэннинге. Сегодня не будет ожидания хорошей погоды. Я буду биться с тобой, пока не опустеет топливный бак, потом заправлюсь, вернусь и буду сражаться еще пять часов. Но я предупреждаю тебя, гора, я намерен пробиться через проход сегодня.

Сан-Джакинто, похоже, мои слова не пугают. Я ощущаю себя рыцарем, который с копьем наперевес и развевающимися перьями скачет галопом в атаку на Проход. Галоп выходит длинный, и к тому времени, когда я появляюсь на турнирной площадке, мы уже израсходовали часовой запас топлива. Чтобы долететь до Бэннинга, топлива хватит с головой, еще и останется. Вперед, мой маленький скакун. Сперва — копьем, затем булавой, потом мечом.

Гора первой наносит нам удар булавой. Причем такой удар, что из карбюратора вылетают брызги топлива, двигатель замолкает на целую секунду и ручка управления выскакивает из рук. Затем снова наступает затишье. Сан-Джакинто невозмутимо стоит, укутавшись своим олимпийским туманом. Булава у него что надо! Мое копье сломано, время доставать меч.

Еще один невероятно мощный воздушный удар. Двигатель замолкает, и я успеваю сосчитать до двух, прежде чем он начинает работать снова. Я хватаю ручку управления обеими руками. На нас снова обрушивается град дождевых капель, они, словно картечь, свистят над моей головой. Мы не боимся, гора. Мы доберемся до Бэннинга, даже если нам придется прорулить весь путь по шоссе.

В ответ — новый удар булавой. Создается впечатление, что гора выдерживает паузы между ударами, чтобы получше приложиться, с размахом вложить в булаву побольше силы. Эта сила бросает меня вперед, на привязные ремни, ноги слетают с педалей, а мир на мгновение плывет перед глазами. А Бэннинга пока не видно. Самолет, сможешь ли ты всё это вынести? Я от тебя сегодня многого требую, а лонжероны и крепления твои при этом не проверил.