Ричард Бах

Биплан

команда. Он раскрывается в действии, в таких важных вещах, как ровный полет в непогоду, проверка топлива, проверка кислорода, в стремлении оставить в мишени больше пробоин, чем все прочие друзья.

Удивительно это обнаруживать. Вот тот же человек, то же физическое тело, чей голос однажды раздался в эфире: «Дик, посмотри на это!» — и я обернулся, глянул в сторону своего правого крыла, а там в весеннем воздухе стояла одинокая гора; у ее коричневого подножия было сухо, а с острозубой снежной вершины ветер совершенно беззвучно вытягивал снежные шлейфы.

Бесшумный ветер, молчаливая гора и снежный след, словно брызги океанской штормовой волны. И в «посмотри на это», друг раскрылся. Это слова не тривиальные. Они означают: «Видишь, вот наш извечный враг — гора. Временами она может быть очень жесткой, но временами — воистину красивой, правда? И тогда гору невозможно не уважать».

Когда нет привлекающих внимание гор, друг опять исчезает. Когда в жизни воцаряются запросы на поставки и рабочий стол, к нему трудно пробиться. Можно, конечно, вломиться одной лишь силой, можно взять болью и на секунду-другую вновь разглядеть внутри друга. Эй! Бо! Помнишь тот день, когда я выставлял в кабине частоту передатчика, а ты был моим ведомым. Ты тогда нажал кнопку микрофона и сказал: «В твои планы входит влететь в эту горку?» Ты помнишь это?

Внутри возникает движение, и от друга приходит ответ. Я помню, не волнуйся. Я помню. Это были яркие, замечательные дни, но мы уже никогда не проживем их вновь, правда? Так зачем ранить себя воспоминаниями?

По моей спине пробегают мурашки — я понимаю, что сознание клерка одержало верх над глубиной мысли друга и его яркая некогда жизнь стала тихой, сырой, обыкновенной. Нет в ней больше ни стремительных, наполненных звонким смехом высот, где в лучах солнца тянется белый след, ни молниеносных пике, несущих тебя в атаку. Нет больше свирепых циклонов, благодаря которым целыми днями сидишь у земли в плену — они приносят такой туман, что не видно дальнего конца взлетной полосы. В жизни агента по сбыту не происходит ничего трагически разорительного, не происходит и ничего достойного восхищения.

Запретная Зона исчезает позади, а вместе с ней и зарытые в песок кусочки свинца, покрытые медью, что со свистом неслись из моих стволов. Впереди еще одна гора и город под названием Юма. Уже почти родные места, биплан. Почти добрались. Но поразительно, сколь огромными могут быть даже родные места. И по непонятным причинам у меня в голове всплывают цифры статистики.

Большинство всех авиакатастроф происходит в радиусе двадцати пяти миль от аэродрома, являющегося базой для самолета. Один из несомненно бессмысленных фактов, но так хитро одетый в слова, что невольно его вспоминаешь. Это предвестие опровергнуть легко. Я еще не в двадцатипятимильной зоне от своей базы. Я гораздо ближе к ней, чем был несколько рассветов назад, но она всё же, еще далеко впереди, за горизонтом.

Подо мной проплывает река Колорадо, теперь вокруг нас со свистом несется воздух Калифорнии. Я набираюсь храбрости и пробую второе магнето. И теперь, после того, как двигатель два часа проработал на одном, второе, левое, тоже работает прекрасно. Когда я в последний раз пробовал его в Каса-Гранде, двигатель чихал, и из выхлопных труб вырывались клубы белого дыма. А теперь — всё гладко, как шерсть новорожденного котенка. Не поймешь этот двигатель.

Биплан, мы почти дома. Слышишь? Еще немного пролететь над пустыней, одна остановка, заправка бензином, и ты снова окажешься в теплом ангаре. Впереди мерцают воды озера Сэлтон-Си, к югу от него — прямоугольные зеленые промокашки полей. Теперь, даже если что-нибудь приключится, мы сможем сказать, что добрались до Калифорнии.

Однако, Калифорния это пока лишь по названию, и дом она напоминает так же, как суббота похожа на субботу потому, что я заглянул в календарь. Эта пустыня и поля-промокашки не кричат всем своим видом «Калифорния!», как кричат длинное побережье, ровные золотистые холмы и горная цепь Сьерра-Невады. Пока ты к востоку от этих гор — ты еще не по-настоящему в Калифорнии.