Даниил Андреев

Роза мира (часть 4)

Я вижу только результаты. Я

вижу, что гениальной способностью к тиранствованию обладал и

он: та же жажда самоутверждения, та же кровожадность, та же

способность на любое злодейство. Но человекоорудие третьего

уицраора Германии, метаисторический смысл которого тоже отнюдь

не исчерпывается инвольтацией его этим уицраором, не сумел

довести эти качества до совершенства. Некоторые чисто

человеческие черты в нем окончательно не искоренились.

Сталин вполне допустил такую возможность, что он доживет

до той ступени в развитии науки, когда она сможет продлить его

жизнь намного дольше естественного человеческого предела, а

может быть, и дать ему даже физическое бессмертие. По-видимому,

с годами эта мечта лишь укреплялась. Поэтому он планировал

политику своей державы так, как будто ему никогда не придется

сойти со сцены. Он не думал о тех, кто будут его преемниками,

не делал никаких распоряжений на случай своей смерти, никаких

завещаний. 'После меня хоть потоп', - мог бы он сказать, если

бы его идею не выражал точнее другой афоризм: 'Я буду всегда.

Предположение, якобы что-то после меня, - лишено смысла'.

Бесчисленные скульптурные изображения собственной персоны,

которые он тысячами насаждал везде, вовсе не следует понимать

как стремление к увековечению своего образа в умах потомков.

Может быть, сначала этот мотив и играл какую-то роль, но

позднее он полностью заместился другим: это было не

увековечение в умах потомков, а самопрославление для

современников. Характерно, что при всем многообразии форм и

приемов в культе своей личности он и не подумал тем не менее

подготовить для себя мавзолей: он не желал допускать мысли, что

ему придется когда-нибудь быть похороненным либо

мумифицированным.

Такое парение на высотах культа своей личности в

разреженной атмосфере веры в свое бессмертие было его

германскому сопернику не по плечу. Тот чувствовал себя

величайшим завоевателем всех времен, личностью беспримерной и

провиденциальной, призванной к осчастливливанию немецкого

народа и к достижению мирового гегемона Германии. Он глухо

намекал даже на то, что после войны даст народу новую религию.

Но физически бессмертным он себя не воображал никогда, время от

времени возвращаясь к разработке завещания своим преемникам. И

даже официально назначил Геринга ближайшим наследником всех

обязанностей и прав вождя.

Я не знаю, 'отколь' пришел он в немецкий Энроф, но, во

всяком случае, он не был инородным телом в теле Германии. Это

не проходимец без роду и племени, а человек, выражавший собою

одну - правда, самую жуткую, но характерную сторону германской

нации. Он сам ощущал себя немцем плоть от плоти и кровь от

крови. Он любил свою землю и свой народ странною любовью, в

которой почти зоологический демосексуализм смешивался с мечтою

- во что бы то ни стало даровать этому народу блаженство

всемирного владычества. А с него самого было бы достаточно

привести народ к этому блаженству, устроить его в нем, а после

этого отойти в некие потусторонние высоты и наслаждаться, видя

оттуда ослепительные плоды своих дел и впивая фимиам

благодарных поколений.

Правда, когда война, грубо опрокинув все его расчеты,

оказалась не заманчивым блицкригом, а невиданной мясорубкой,

шесть лет перемалывавшей плоть его народа (другие народы были

ему глубоко безразличны), он, скрежеща зубами, с пеной у рта

бросаясь на пол и грызя ковер от ярости, от досады и от горя о

погибающих соотечественниках, все же гнал и гнал их на убой

вплоть до последней минуты своего существования. Но это было не

то ледяное бездушие, с каким бросал в мясорубку миллионы

русских его враг, а отчаянная попытка - дотянуть как-нибудь до

минуты, когда фортуна обернется к нему лицом и изобретенная,

наконец, немцами атомная бомба превратит Москву и Лондон в

ничто.

Его противопоставление себя и своего учения всякой

духовности тоже не отличалось последовательностью и

окончательностью. Он с благоволением поглядывал на

поползновения некоторого круга, группировавшегося подле

Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа

древнегерманского язычества; вместе с тем он до конца не

порывал и с христианством. Поощряя распространение в своей