Даниил Андреев

Роза мира (часть 4)

Дело

происходило на панихиде и похоронах какого-то литературного или

общественного деятеля, в серый, зимний столичный день. Молодой,

никому еще не ведомый поэт не мог, конечно, отвести глаз от

фигуры властителя его дум, фигуры, поражающей людей и с гораздо

меньшей восприимчивостью. Но встретились они глазами, кажется,

только раз; синие очи духовидца Звенты-Свентаны остановились на

прозрачных серо-голубых глазах высокого статного юноши с

кудрявою, гордо приподнятой головой. Бог знает, что прочитал

Соловьев в этих глазах; только взор его странно замедлился.

Если же вспомнить горячую любовь Блока к стихам Соловьева и

необычайный пиетет к его личности, то покажется естественным,

чтобы в момент этой первой и единственной между ними встречи

глаза будущего творца 'Стихов о Прекрасной Даме' отразили

многое, столь многое, что великий мистик без труда мог

прочитать в них и заветную мечту, и слишком страстную душу, и

подстерегающие ее соблазны сладостных и непоправимых подмен.

Рассказывая об этой встрече, Блок явно недоговаривает.

Свойственная ему скромность и естественное нежелание обнажать в

журнальной статье свое слишком интимное и неприкосновенное

помешали ему высказать до конца смысл этой встречи глаз под

редкими перепархивающими снежинками петербургского дня.

Очевидно только то, что встреча эта осталась в памяти Блока на

всю жизнь и что он придавал ей какое-то особое значение.

Через три года в книжных магазинах появились 'Стихи о

Прекрасной Даме'. Соловьева - единственного человека, который

мог бы понять эти стихи до последней глубины, поддержать своего

молодого последователя на трудном пути, предупредить об

угрожающих опасностях, - уже не было в живых. Но литературною

молвой Александр Блок был признан как преемник и поэт-наследник

пророка Вечной Женственности.

Не приходится удивляться тому, что ни критика, ни публика

того времени не смогли осилить, не сумели осмыслить мистическую

двойственность, даже множественность, уже отметившую этот

первый блоковский сборник. Слишком еще был нов и неизвестен мир

этих идей и чувств, этих туманных иерархий, хотя каждому

казалось, будто он отлично разгадывает этот поэтический шифр,

как игру художественными приемами.

Между тем анализ текста позволяет с точностью установить

здесь наличие трех существенно различных пластов.

Прежде всего, в этом сборнике останавливают поэтический

слух мотивы, начинающие порою звучать гордым и мужественным

металлом, интонациями торжественного самоутверждения:

...Мне в сердце вонзили

Красноватый уголь пророка!

...Я их хранил в приделе Иоанна,

Недвижный страж, - хранил огонь лампад.

И вот - Она, и к Ней - моя Осанна -

Венец трудов - превыше всех наград.

Но не космическими видениями, не чистым всемирным

блистанием, а смутно и тихо светится здесь луч Женственности.

Он проходит как бы сквозь туманы, поднимающиеся с русских лугов

и озер, он окрашивается в специфические оттенки метакультуры

российской. Самое наименование - Прекрасная Дама - еще говорит

об отдаленных реминисценциях Запада: недаром Блоку так близок

был всегда мир германских легенд и романтизм средневековья. Но

нет: эти отблески Европы не проникают глубже наименования.

Образ той, кто назван Прекрасной Дамой, обрамляется русскими

пейзажами, еловыми лесами, скитскими лампадами, дремотной

поэзией зачарованных теремов. Старая усадебная культура,

мечтательная, клонящаяся к упадку, но еще живая, дышит в этих

стихах - поздняя стадия этой культуры, ее вечерние сумерки.

Если бы о Прекрасной Даме писал не двадцатидвухлетний юноша, а

тридцатилетний или сорокалетний мастер слова, господин

собственных чувств и аналитик собственных идей, он, вероятно,

дал бы Ей даже другое имя и мы увидели бы наиболее чистое и

ясное отображение одной из Великих Сестер: Идеальной Соборной

Души российского сверхнарода. Именно вследствие этого Андрей

Белый, Сергей Соловьев, Сергей Булгаков не могли признать в

Прекрасной Даме Ту, Кому усопший духовидец посвятил свои 'Три

свидания', ничего еще не зная о таких иерархиях, как Навна, они

недоумевали перед слишком человеческими, слишком национальными

одеждами Прекрасной Дамы, чуждыми мирам Святой Софии.

Но есть в стихах этих еще и другой пласт, и многоопытного