Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

слух,

способный посеять сомнение в правах императора Николая на

престол, был бы истреблен в самом зародыше. Императрица

Елизавета умерла. Новый государь наложил руку на ее письма и

дневники, прочитал их в полном уединении и собственноручно сжег

в камине.

Сжег в камине. Но прошло немного времени, и в Саровскую

обитель, отстоявшую от Петербурга на тысячу двести верст,

внезапно пожаловал он, государь император. Аршинными, как

всегда, шагами, выгнув грудь колесом и глядя вперед стеклянным,

трепет наводящим взором, прошествовал он со свитою в скромный

храм. На паперти его ждал в праздничных ризах маленький

горбатый старичок со множеством мелких морщин и с голубыми

глазами, такими яркими, будто ему было не семьдесят, а

семнадцать лет. Император склонился, и его пушистые,

благоухающие, холеные подусники коснулись руки святителя -

бледной, с загрубевшими от постоянной работы пальцами, но

странно пахнущей кипарисом.

После торжественной службы и не менее торжественной

трапезы государь удалился в келью настоятеля. И там в

продолжение двух или трех часов длилась беседа троих: Серафима

Саровского, Николая I и того, кто теперь трудился в Сарове под

смиренным именем послушника Федора.

Что почувствовал Николай, увидев своего предшественника на

престоле, родного брата, здесь, в глуши, нарушаемой лишь

колокольными звонами, в простой черной рясе? Сколь ни был он

упоен всегда собственным величием, но в первую минуту встречи

смешанное чувство трепета, ужаса, скорби, преклонения, странной

надежды и странной зависти не могло не пройти волной по его

душе. В духовные трагедии такого рода, как трагедия его брата,

он не верил никогда, все подобное казалось ему или блажью, или

комедией. Теперь - может быть, всего на несколько часов или

даже минут - он понял, что это не игра и не безумие; и смутная

радость о том, что за него и за весь царский род

предстательствует этот непонятный ему искатель Бога, в нем

шевельнулась.

О чем же они беседовали? Обстановка исключала возможность

малозначащих тем или расспросов о личной жизни каждого. Не для

этого одолел император тысячу верст на лошадях. Уговаривал ли

его Александр Павлович о тех преобразованиях, от которых

когда-то уклонился сам? Не на лошадях, а пешком одолел он

тысячу верст от Таганрога до Сарова и не из окна кареты узнавал

и узнал свою страну. И если его многому научили страшные

зрелища российской жизни, то, уж конечно, в первую очередь

тому, что отказ от немедленного освобождения крестьян -

морально чудовищен и политически безумен.

Но к чему могла привести эта беседа? О чем бы Александр ни

просил, о чем бы ни увещевал брата, как ни пытался бы передать

ему выстраданное знание - как и что могло бы дойти до молодого

самодержца, пребывавшего в зените своего могущества? - Они

говорили на разных языках.

Государь вернулся в Петербург. Логика власти продолжала

свой неукоснительный ход. И та слепота, которую политики того

времени считали государственным здравым смыслом и назвали бы,

вероятно, государственным реализмом, если бы это словечко уже

было изобретено, продолжала стремить империю к ее концу.

Конечно, только накануне своего ухода мог император

Александр надеяться на то, что индивидуальный подвиг, или хотя

бы даже духовный труд всей Небесной России, в состоянии

упразднить кармическую сеть династии, спасти ее от неотвратимой

мзды. Когда, давно уже покинув Саров, он в глубокой старости

умирал в сибирской тайге, сознание его было уже безмерно яснее

и он прозревал в такие глуби и выси, о каких вначале, вероятно,

не подозревал.

Что заставило его покинуть Саров, мы не знаем. Преподобный

Серафим преставился в 1832 году, а осенью 1836-го к одной из

кузниц на окраине города Красноуфимска подъехал верхом бедно,

хотя и чисто одетый, очень высокий человек преклонного

возраста. Он просил подковать ему лошадь. Но и облик его, и

манера речи показались кузнецу и народу, там толпившемуся,

необычными и странными. Задержанный и направленный в городскую

тюрьму, он назвался крестьянином Федором Кузьмичем, но от

дальнейших разъяснений отказался и объявил себя бродягою, не

помнящим родства. Его судили именно за бродяжничество и сослали