Рудольф Штайнер

Из летописи мира. Акаши-хроники

какого-нибудь предмета нельзя прийти к ясности в

мышлении, то все же необходимо утешение, что эта ясность

появилась бы, если бы мы только могли подняться до достаточной

силы и остроты мышления. Со своей неспособностью уяснить себе

что-либо мышлением можно примириться; но нельзя вынести мысли,

что даже само мышление не могло бы дать удовлетворительного

ответа, хотя бы мы и проникли в его область в данном жизненном

случае так, как это необходимо для достижения полного света.

Это настроение души по отношению к мышлению лежит в основе

всякого стремления человечества к познанию. Оно может быть

заглушено некоторыми душевными состояниями; но в смутном

чувствовании души его всегда можно найти. Мыслители, которые

сомневаются в значительности и силе самого мышления, ошибаются

относительно основного настроения своей души. И часто сама

острота их мышления, благодаря некоторой перенапряженности

своей, и создает им сомнения и загадки. Если бы они

действительно не доверяли мышлению, они не терзали бы себя

этими сомнениями и загадками, которые сами ведь являются только

результатами мышления.

Кто развивает в себе по отношению к мышлению указанное

здесь чувство, тот ощущает в мышлении не только нечто такое,

что он вырабатывает в себе, как человеческую душевную

способность, но также и нечто, в чем заключено, совершенно

незлвисимо от него и от его души, некое мировое существо.

Мировое существо, до которого он должен доработаться, если он

хочет жить в чем-то, что одновременно принадлежит и ему и

независимому от него миру.

Умение предаваться жизни мысли имеет в себе нечто глубоко

успокоительное. Душа чувствует, что в этой жизни она может

освободиться от самой себя. Но это чувство так же необходимо

душе, как и противоположное -- чувство возможности быть всецело

в самой себе. В обоих чувствах лежит необходимое для нее

качание маятника ее здоровой жизни. В сушности, бодрствование и

сон суть лишь самых крайних выражений этого качания маятника. В

бодрствовании душа пребывает в себе, живет своей собственной

жизнью; во сне она утрачивает себя, отдаваясь всеобщему

мировому переживанию, и таким образом как бы освобождается от

самой себя. Оба качания душевного маятника проявляются и в

различных других состояниях внутреннего переживания. Причем

жизнь в мыслях есть освобождение души от самой себя, подобно

тому, как чувствование, ощущение, жизнь аффектов и т.д. суть

пребывание ее в самой себе.

Рассматриваемое таким образом мышление дает душе утешение

необходимое ей, как противовес чувству покинутости миром. Можно

правомерно прийти к ощущению: что я такое в потоке общего

мирового свершения, бегущем от бесконечности, что я такое в нем

с моим чувствованием, с моим желанием и волнением, имеющими

значение ведь только для одного меня? Как только человек верно

прочувствует жизнь в мыслях, он этому ощущению противопоставит

другое: мышление, имеющее дело с этим мировым свершением,

принимает в свое лоно и тебя с твоей душой; ты живешь в этом

свершении, когда, мысля, даешь существу его изливаться в тебя.

Тогда можно почувствовать себя принятым в мир, оправданным в

нем. Из этого настроения душа почерпает для себя затем

укрепление, ощущаемое ею так, как если бы оно притекало к вей

по мудрым законам от самих мировых властей.

От этого ощущения тогда уже недалеко до следующего шага,

после которого душа говорит: не только я мыслю, но нечто мыслит

во мне; становление мира высказывается во мне, и моя душа

являет лишь арену, на которой мир изживает себя как мысль.

Это ощущение может быть отвергнуто той или иной

философией. Путем самых разнообразных доводов можно,

по-видимому, вполне убедительно показать, что только что

высказанная мысль о 'себя-мышлении мира в человеческой душе'

совершенно ошибочна. Но в ответ необходимо признать, что это --