Петр Демьянович Успенский

В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения

- Абсолютно ничего.

- И никто не может ничего сделать?

- Это другой вопрос. Для того, чтобы делать необходимо быть. А сначала

необходимо понять, что это значит - быть. Если мы продолжим наши беседы, вы

увидите, что мы пользуемся особым языком, и для того, чтобы разговаривать с

нами, необходимо научиться этому языку. Не стоит разговаривать при помощи

обычного языка, потому что, пользуясь этим языком, невозможно понять друг

друга. Сейчас это кажется вам странным, но это так. Чтобы понять все, нужно

научиться другому языку. На том языке, на котором разговаривают люди, понять

друг друга невозможно. Позднее вы узнаете почему.

'Затем человек должен научиться говорить правду. Это также кажется вам

странным. Вы не понимаете, как можно учиться говорить правду. Вы думаете,

что вполне достаточно решить поступать так. А я скажу вам, что люди

сравнительно редко говорят обдуманную ложь. В большинстве случаев они

считают, что говорят правду. И тем не менее, они все время лгут - и тогда,

когда желают обмануть, и тогда, когда желают сказать правду. Они постоянно

лгут и себе, и другим. Поэтому никто никогда не понимает ни себя, ни

другого. Подумайте, разве могло бы возникнуть такое глубокое непонимание,

такой разлад, такая ненависть к чужим мнениям и взглядам, если бы люди были

в состоянии понимать друг друга? Но они не в силах понимать друг друга, ибо

не могут не говорить лжи. Говорить правду - самая трудная вещь на свете; и

для того, чтобы говорить правду, необходимо долго и много учиться. Одного

желания здесь недостаточно. Чтобы говорить правду, нужно знать, что такое

правда и что такое ложь - прежде всего, в самом себе. А знать это никто не

желает.'

Беседы с Гурджиевым и те неожиданные повороты, которые он придавал

любой идее, с каждым днем интересовали меня все больше. Но пора было ехать в

Петербург.

Помню последнюю беседу с ним. Я поблагодарил его за оказанное внимание

и за объяснения, которые, как я уже видел, многое во мне изменили.

- Но все-таки, как вы знаете, самая важная вещь это факты, - сказал я,

- и если бы я мог увидеть подлинные и реальные факты нового, неизвестного

мне характера, только они в конце концов убедили бы меня, что я нахожусь на

верном пути.

Я опять думал о чудесах.

- Факты будут, - отвечал Гурджиев, - обещаю вам. Но сначала необходимо

многое другое.

Тогда я не понял последних его слов, но понял их позже, когда

столкнулся с действительными 'фактами', ибо Гурджиев сдержал свое слово. Это

произошло через полтора года, в августе 1916 года.

Из последних бесед в Москве в моей памяти сохранилась еще одна, во

время которой Гурджиев сказал несколько вещей, также ставших понятными лишь

впоследствии.

Он говорил об одном человеке, которого я как-то встретил в его

обществе. Гурджиев сказал о его взаимоотношениях с другими людьми:

- Это слабым человек. Люди пользуются им - разумеется, бессознательно.

И все потому, что он считается с ними. Если бы он с ними не считался, все

было бы другим, и сами они были бы другими.

Мне показалось странным, что человек не должен считаться с другими.

- Что вы понимаете под словом 'считаться'? - спросил я. - Я и понимаю,

и не понимаю вас. Это слово имеет так много разных значений.

- Как раз наоборот, - возразил Гурджиев. - Существует только одно

значение. Попытайтесь подумать об этом.

Потом я понял, что именно Гурджиев подразумевал под словом 'считаться',

и до меня дошло, какую огромную роль эта вещь играет в жизни, сколь многому

она дает начало. Говоря о ней, Гурджиев имел в виду то отношение, которое

создает внутреннее рабство, внутреннюю зависимость. Потом мы имели

возможность обсудить это достаточно подробно.

Вспоминаю и другой разговор - о войне. Мы сидели в кафе Филиппова на

Тверской. Оно было полно народу, стоял сильный шум. Война и стремление к

наживе создавали неприятную, лихорадочную атмосферу. Я даже отказывался идти

туда, но Гурджиев настаивал, и я, как всегда в делах с ним, уступил. К тому

времени мне уже было понятно, что иногда он намеренно создавал трудные

условия для разговора, требуя от меня как бы чрезмерных усилий, готовности

примириться с неприятностями и неудобным окружением, ради того, чтобы

поговорить с ним.