Флоринда Доннер

Шабоно (Часть 2)

тем большая, казалось, их охватывала ярость. В конце каждой песни они

издавали самые свирепые вопли, которые я когда-либо слышала. Как ни странно,

мне стало казаться, что чем громче они вопят, тем дальше уходит их ярость,

как будто она перестала быть частью их раскрашенных в черное тел.

Внезапно они смолкли. Неверный свет костров подчеркивал гневное

выражение их застывших, похожих на маски лиц и лихорадочный огонь в глазах.

Я не видела, подал ли Арасуве какую-то команду, но они рявкнули в один

голос: -- С какой радостью увижу я, как моя стрела вонзается в тело врага. С

какой радостью увижу я, как его кровь хлынет на землю.

Держа оружие высоко над головами, воины сломали строй, собрались в

тесный кружок и стали что-то выкрикивать, сначала тихо, затем такими

пронзительными голосами, что меня мороз продрал по коже. Затем они снова

смолкли, и Ритими шепнула мне на ухо, что мужчины вслушиваются в эхо своих

криков, чтобы определить, с какой стороны оно вернулось. Эти отголоски,

пояснила она, приносят с собой духов врага.

Завывая и стуча оружием, мужчины пустились вскачь по поляне, но Арасуве

их успокоил. Еще дважды они собирались в тесный кружок и орали во всю мочь.

Затем, вместо того чтобы направиться в лес, как я ожидала и боялась, мужчины

подошли к хижинам, стоящим у самого входа в шабоно. Там они легли в гамаки и

вызвали у себя рвоту.

-- Зачем они это делают? -- спросила я у Ритими.

-- Когда они пели, они пожирали своих врагов, -- пояснила она. -- А

теперь им надо избавиться от гнилого мяса.

Я вздохнула с облегчением, хотя и была неожиданно для себя разочарована

тем, что набег состоялся лишь символически. Незадолго до рассвета меня

разбудили плач и стенания женщин, и я стала тереть глаза, чтобы

удостовериться, что не сплю. Время словно остановилось, потому что мужчины

стояли на поляне в той же самой стройной шеренге, что и глубокой ночью. Их

крики утратили прежнюю свирепость, как будто женский плач смягчил их гнев.

Забросив банановые гроздья, сложенные у входа в шабоно, себе на плечи,

они с театральной торжественностью зашагали по тропе в сторону реки.

Мы со старым Камосиве в отдалении последовали за мужчинами. Я подумала

было, что начинается дождь, но это была лишь роса, капающая с листка на

листок. На мгновение мужчины замерли, и их тени четко обозначились на

светлом прибрежном песке. Полумесяц уже прошел свой небесный путь и слабо

мерцал в туманном воздухе. Мужчины скрылись с глаз, и песок словно всосал их

тени. Я услышала только удаляющийся в глубину леса шорох листьев и треск

веток. Туман сомкнулся вокруг нас непроницаемой стеной, будто ничего и не

произошло, будто все увиденное было всего лишь сном.

Присев возле меня на камень, старый Камосиве чуть тронул мою руку. -- Я

уже не слышу эха их шагов, -- сказал он и медленно побрел в воду. Дрожа от

холода, я пошла за ним. Я чувствовала, как мелкая рыбешка, прятавшаяся в

корнях под водой, тычется мне в ноги, но в темной воде ничего не было видно.

Пока я досуха вытирала Камосиве листьями, он тихо посмеивался. --

Смотри, какой сикомасик, -- радостно заметил он, указывая на белые грибы,

растущие на гнилом стволе дерева.

Я собрала их для него и завернула в листья. Поджаренные на костре, они

считались большим деликатесом, особенно среди стариков.

Камосиве протянул мне кончик своего сломанного лука, и я вытащила его

на скользкую тропу, ведущую к шабоно. Туман не поднимался весь день, словно

солнце побоялось оказаться свидетелем перехода мужчин через лес.

Глава 21

Маленькая Тешома села рядом со мной на поваленное дерево в зарослях

бамбуковой травы. -- Ты не будешь ловить лягушек? -- спросила я.

Она подняла на меня жалобный взгляд. Ее глаза, обычно такие блестящие,

потускнели и медленно налились слезами.

-- Что ты так загрустила? -- спросила я, беря ее на руки. Плачущих

детей всегда старались как можно быстрее утешить, опасаясь, что их душа

может вылететь через рот.

Взяв ее на закорки, я отправилась в шабоно. -- Ты такая тяжелая, как

целая корзина спелых бананов, -- попыталась я рассмешить ее.

Но девочка даже не улыбнулась. Ее личико прижималось к моей шее, а

слезы горохом катились у меня по груди.

Я бережно уложила ее в гамак, но она крепко вцепилась в меня, заставив