Кандыба Виктор Михайлович

Тайны горного Алтая

Неглупо, однако ж, была выдумана декорация для бурханистского театрального действия, не зря взят напрокат этот роскошный амфитеатр природы; как превосходно смотрится отсюда, снизу, белый всадник в белом одеянии, выплывающий, подобно облаку, на своем белом коне. Расчет эстетический... Мы с Михаилом Григорьевичем почти не делимся впечатлениями - тут надо помалкивать, не разжигать ощущений ненужным словом. Да к тому же Басаргин явно озабочен. О бурханизме он осведомлен, вероятно, настолько, насколько и Тижин, а тут непременно надо что-то добыть, свидетельство некое представить - нехорошо ведь не выполнить свой долг хозяина... Но вот вынырнула из-за очередного холма крыша длинного строения, это чабанский стан. Михаил Григорьевич притормаживает -; тут надо произвести разведку. Мигом окружает нас шумная толпа ребятишек и взрослых, остервенело атакуют собаки. После пятиминутного совещания он возвращается, садится за руль и, рывком выжав газ, сообщает коротко: 'Ничего не знают'.

Мы летим дальше, правда, уже не так весело, и когда километра через четыре картина встречи с овцеводами почти буквально повторяется, я не льщу себя особенными надеждами. Но Михаил Григорьевич подходит к мотоциклу на этот раз спокойный и явно приободренный. За ним подпрыгивающей походкой следует пожилой чабан. Лицо его умильно расплывается, когда Басаргин говорит о нем как о знатоке места, получившем от отца некоторые знания о бурханистах. 'А здесь, повыше, остатки их тюрьмы. Он проведет к ней', - кивает Михаил Григорьевич в сторону нашего поводыря.

Это уже след? Скорее туда!..

Через пятнадцать минут, преодолев крутизну трех-четырех подъемов, взбираемся на площадку, заросшую сочной травой и кустарником. Но где же... она? И что-то приземистое, четырехугольное выступает со стороны, куда потянулся указующий перст нашего проводника. Но какой же невзрачный, жалкий у 'этого' вид... Да и впрямь ли можно в подобное сооружение упрятать человека? Четыре стены ростом метра в полтора образуют крошечную камеру; стены сложены из плоских серых камней; никакой крыши, никакого входного отверстия. Как тут разместиться заключенному? Стоять?.. Она была в два раза выше, поясняет чабан. Пошатываясь, подходит к ней ближе, нашаривает в кармане штанов початую бутылку водки, медленным торжественным движением руки откупоривает ее и кропит камни... Великолепный жест языческого уважения к бурханизму! Перевернулся бы, узнав об этом, в своей могиле Чета Чалпан. Пророк новой веры, фанатик, несложный ум которого, по словам защитника А. Д. Вознесенского, 'искал идею высшей справедливости, отказываясь от примитивной веры своих предков'. Не привилась вера, еще раз-и как наглядно!-скомпрометирована она этим по-язычески оскорбительным обрядом. А справедливость?.. Что-то неважно гармонирует она с этим склепом. Пусть вид у него сейчас смешной, нелепый и совсем безобидный, пусть размеры насилия во имя веры были невелики, но все ж таки это было - угроза, диктат, принуждение. От размеров тюрьмы суть не меняется.

Ближе подхожу к нехитрому сооружению. Стены щелисты, хлопотливо бегают по ним муравьи, мышки оставили свои черные катушки на память. Солнце бросило луч по серой шероховатой поверхности, и выступила из основы спокойная, приглушенная, нейтральная зелень. Э, да тут красота!.. Тело камня, если присмотреться внимательнее, заросло, разукрашено, расцвечено лишайничками. Самых разных полно - их тут целые семейства. Вот вырезные плотные салатовые микролисточки. Рядом относительно крупные - настоящие упитанные грибки - ударяют в кадмий. А тут уж налился настоящий букет из сочетания розоватых, грязно-зеленых и совсем бледно-салатовых тонов. Все это уцепилось в мертвое тело, держится крепко, все это цветет, переливается, создает вечный орнамент природы... Наросший этот орнамент запомнился ярче, привязал к себе память сильнее, чем священные руины. Они - только груда камня, давшего почву жизни и красоте. Идея, собравшая, сдвинувшая их вместе, изгладилась начисто, а живое живет...