Согьял Ринпоче

Книга жизни и практики умирания

я ушел в горы –

Вновь и вновь я медитировал о неуверенности в часе смерти,

Покоряя крепость бессмертной нескончаемой природы ума.

Ныне со всем страхом смерти покончено.

Таким образом, мы постепенно сознаем спокойное и подобное небесам присутствие в себе того, что Миларепа называет бессмертной и нескончаемой природой ума. Когда это новое сознавание начинает становиться живым и почти ненарушимым, происходит то, что в Упанишадах называется «поворотом в седле сознания» – личное, совершенно невыразимое в виде идеи откровение о том, чем мы являемся, почему мы здесь, и как мы должны действовать, дающее нам новую жизнь, новое рождение, можно сказать, почти возрождение.

Насколько прекрасным, насколько исцеляющим таинством является то, что от постоянного и бесстрашного размышления об истине о преходящей природе всего и о переменах мы медленно приходим, в благодарности и ликовании, к истине о том, что неизменно, к истине о бессмертной, нескончаемой природе ума!

Глава IV

ПРИРОДА УМА

Мы заточены в темной, созданной нами узкой клетке, которую мы принимаем за всю вселенную, и лишь очень немногие начинают представлять другое измерение реальности. Патрул Ринпоче рассказывает историю о старой лягушке, всю жизнь прожившей в глубине колодца. Однажды ее навестила лягушка с берега моря.

«Откуда ты?» – спросила колодезная лягушка.

«От великого океана», – ответила другая.

«Насколько же велик твой океан?»

«Он огромен».

«Ты хочешь сказать, что он примерно с четверть моего колодца?»

«Больше».

«Больше? То есть с половину?»

«Нет, еще больше».

«Так он… столь же велик, как этот колодец?»

«Их нельзя сравнить».

«Это невозможно! Я должна сама это увидеть».

И они отправились в путь. Когда колодезная лягушка увидела океан, это было таким потрясением, что ее голова разорвалась на части.

Большинство моих детских воспоминаний о Тибете потускнели, но два из них всегда останутся со мной. Они связаны с тем временем, когда мой мастер Джамьянг Кхьенце познакомил меня с сущностной, исходной и самой глубокой природой моего ума.

Вначале я не хотел раскрывать эти личные переживания, потому что в Тибете этого никогда не делают; однако мои ученики и друзья были убеждены, что описание этих переживаний поможет другим, и они уговаривали меня и настаивали, чтобы я написал о них.

Когда мне было шесть или семь лет, я испытал первое из них в той комнате, где жил Джамьянг Кхьенце, перед большой статуей, изображающей его предыдущее воплощение, Джамьянга Кхьенце Вангпо. Это была серьезная, вызывающая благоговение фигура, еще большую внушительность которой придавало мерцание пламени масляной лампы, стоявшей перед ней и освещавшей ее лицо. До того, как я понял происходящее, мой мастер совершил очень необычный поступок. Он внезапно обнял и поднял меня. Затем крепко поцеловал в щеку. На долгое мгновение мой ум совершенно отключился, я был поглощен и охвачен огромной нежностью, теплом, уверенностью и силой.

Другой случай, более формальный, произошел в Лодрак Карчу, пещере, где медитировал великий святой, отец тибетского буддизма Падмасамбхава. Мы остановились там во время паломничества по Северному Тибету. Мне тогда было около девяти лет. Мой мастер послал за мной, и велел мне сесть перед ним. Мы были одни. Он сказал: «Сейчас я познакомлю тебя с сущностной „природой ума“». Взяв свой колокольчик и маленький ручной барабан, он пропел заклинание, призывающее всех мастеров его линии, от Первичного Будды до его собственного мастера. Затем он произвел ознакомление. Внезапно он задал мне вопрос, на который у меня не могло быть ответа: «Что есть ум?» – и с силой устремил свой взгляд в глубину моих глаз. Я был полностью захвачен врасплох. Мой ум распался. Не было ни слов, ни имен, ни мыслей – фактически, не осталось ума вообще.

Что произошло в этот поразительный момент? Прошлые мысли умерли, будущие еще не возникли; поток моих мыслей был резко прерван. В этом ошеломлении открылся провал, и в этом провале обнажилось чистое, непосредственное сознавание настоящего, свободное от любого цепляния за чтолибо. Оно было простым, обнаженным и основополагающим. И все же эта обнаженная простота при этом лучилась теплом невообразимого сочувствия.