Неизвестен

Золотая ветвь (Часть 4)

с Литиерсом на его собственной земле. Равным образом и в современных обычаях инсценируется не только предание смерти чужаков, но и умерщвление хозяина поля (фермера или помещика). Стоит вспомнить, что Литиерс был сыном фригийского царя, а согласно другому сообщению, сам был царем, и прибавить к этому предание о его умерщвлении (явно в качестве представителя духа хлеба), как мы-придем к предположению, что перед нами еще один пережиток обычая ежегодного убийства священных царей-жрецов, которые являлись во многих районах Западной Азии, и особенно во Фригии, носителями духовной власти. В некоторых местах, как мы видели, этот обычай подвергся существенному изменению, а именно вместо самого царя стали приносить в жертву царского сына. Отзвуком этого обычая как раз и могла быть история Литиерса.

Обратимся теперь к отношению фригийца Литиерса к фригийцу Аттису. Вспомним, что в центре царско-жреческой власти, в городе Пессинунте, верховного жреца ежегодно предавали смерти в качестве воплощения Аттиса, бога растительности; один компетентный античный автор даже назвал Аттиса «сжатым хлебным колосом». Так что, в конце концов, не лишено основания предположение, что Аттис, это ежегодно приносимое в жертву воплощение хлебного духа, ничем не отличается от Латиерса и что последний является не более как грубой, неразвитой праформой, из которой впоследствии развился государственный культ Аттиса. Не исключено, что так оно на самом деле и было. Но, с другой стороны, европейские параллели наводят нас на мысль, что у одного народа два разных божества растительности могут иметь двух самостоятельных представителей, которые приносятся в жертву в разное время года. Пример Европы показывает, что одного из них, как правило, предавали смерти весной в качестве представителя духа дерева, а другого — осенью в качестве представителя хлебного духа.

Та же практика, вероятно, имела место во Фригии. Аттис был прежде всего богом деревьев; его связь с хлебом,, как видно на примере обычаев, сходных с обычаем Жатвенного мая, скорее всего, была не более как расширением его власти над деревьями. Кроме того, представителя Аттиса, скорее всего, убивали весной, тогда как смерть Литиерса приходится на лето или на осень, то есть на время уборки урожая во Фригии. Так что, если у нас нет оснований видеть в Литиерсе прототип Аттиса, мы, в общем, можем считать их независимыми порождениями одной и той же религиозной идеи; в таком случае они находятся между собой в отношении подобном тому, в каком в Европе Старик находится к Дикарю или Лиственному Человеку. В обоих случаях мы имеем дело с духами или божествами растительности, и в обоих случаях их личных представителей каждый год приносили в жертву. Но культ Аттиса достиг статуса государственной религии и распространился вплоть до Италии, в то время как культ Литиерса, видимо, никогда так и не вышел за пределы родной Фригии, где навсегда сохранился в качестве деревенского обрядового цикла, который справляли крестьяне на жатвенном поле. Самое большее, несколько деревень, как в случае с кондами, могли объединить усилия в поисках человеческой жертвы, подлежащей умерщвлению ради общего блага в качестве представителя хлебного духа. Рекрутировали этих жертв, видимо, из семейств мелких и крупных царей-жрецов, в силу чего предание и превращает Литиерса в царского сына и в царя. В случае если несколько деревень не действовали сообща, то каждой деревне или каждой усадьбе приходилось раздобывать собственного представителя духа хлеба, то есть обрекать на смерть любого прохожего чужестранца либо участника уборки урожая, который сжал, связал или обмолотил последний сноп.

Не исключено также, что практика охоты за головами в целях обеспечения роста посевов была в древности у грубых обитателей Европы и Западной Азии столь же обычным делом, каким она является — или до недавнего времени являлась — у первобытных земледельческих племен Ассама, Бирмы, Филиппинских островов и островов Индийского архипелага. Едва ли есть необходимость добавлять, что старый варварский обычай умерщвления человека на поле жатвы или на гумне задолго до начала классической эпохи превратился в простой спектакль, и сами жнецы и молотильщики, видимо, считали его не более как грубой шуткой, сыграть которую с чужестранцем, товарищем или даже с самим хозяином позволяла им известная распущенность нравов во время жатвы.