Карлос Кастанеда

Активная сторона бесконечности

в свою коллекцию памятных событий.

Я подумал, что дон Хуан шутит, и глупо засмеялся.

- Тут не над чем смеяться, - отрезал он. - Я говорю серьезно.

Когда-то ты рассказал мне историю, которая попадает в самую точку.

- Что это за история, дон Хуан?

- О фигурах перед зеркалом, - сказал он. - Расскажика мне ее еще

раз. Но расскажи со всеми подробностями, какие сможешь вспомнить.

Я начал кратко пересказывать эту старую историю. Дон Хуан остановил

меня и потребовал тщательного, подробного изложения с самого начала. Я

попробовал еще раз, но мое исполнение не устраивало его.

- Давай прогуляемся, - предложил он. - Когда идешь, можно быть

гораздо точнее, чем когда сидишь. Это весьма неглупая идея -

прохаживаться туда-сюда, когда что-то рассказываешь.

Мы сидели, как и всегда днем, под его рамадой. У меня уже сложилась

привычка сидеть на определенном месте, прислонившись спиной к стене. Дон

Хуан сидел под рамадой каждый раз на другом месте.

Мы вышли на прогулку в худшее время дня: в полдень. Дон Хуан

снабдил меня старой соломенной шляпой, как всегда, когда мы выходили на

солнцепек. Долгое время мы шли в полном молчании. Я изо всех сил

старался вспомнить все подробности своей истории. Было уже около трех

часов, когда мы сели в тени кустов, и я наконец рассказал дону Хуану всю

историю.

Когда я много лет назад изучал скульптуру в школе изящных искусств

в Италии, у меня был друг-шотландец, который учился на искусствоведа.

Самой характерной его чертой было потрясающее самомнение; он считал себя

самым одаренным, сильным, неутомимым ученым и художником, ну просто

деятелем эпохи Возрождения. Одаренным он действительно был, но

творческая мощь как-то совершенно не вязалась с его костлявой, сухой,

серьезной фигурой. Он был усердным почитателем английского философа

Бертрана Расселла и мечтал применить принципы логического позитивизма в

искусствоведении. Его воображаемая неутомимость была, пожалуй, его самой

нелепой фантазией, ибо на самом деле он обожал тянуть резину; работа для

него была каторгой.

Фактически, он был великим специалистом не по искусствоведению, а

по проституткам из местных борделей, которых он знал множество. О своих

похождениях он давал мне яркие и подробные отчеты - по его словам, чтобы

держать меня в курсе чудесных событий, происходящих в мире его

специальности. Поэтому я не удивился, когда однажды он ввалился в мою

комнату крайне возбужденный, запыхавшийся и сказал мне, что с ним

произошло нечто чрезвычайное и он хотел бы поделиться со мной.

- Слушай, старина, ты должен сам это увидеть! - заявил он

возбужденно, с оксфордским акцентом, который у него всегда проявлялся

при общении со мной. Он нервно зашагал по комнате. - Это трудно описать,

но я знаю: это нечто такое, что ты сможешь оценить. Нечто такое, что ты

запомнишь надолго. Я хочу преподнести тебе замечательный подарок на всю

жизнь. Понимаешь?

Я понимал, что он был истеричным шотландцем. Я всегда посмеивался

над ним и следил за его приключениями. И ни разу не пожалел об этом.

- Успокойся, успокойся, Эдди, - сказал я. - Что ты хочешь мне

рассказать?

Он сообщил, что только что был в борделе и познакомился там с

невероятной женщиной, умеющей делать невообразимую штуку, которую она

называет 'фигурами перед зеркалом'. Он снова и снова убеждал меня, что я

просто обязан пережить это невероятное событие на собственном опыте.

- Слушай, не думай о деньгах! - сказал он, зная, что денег у меня

нет. - Все уже оплачено. Все, что от тебя требуется, - это пойти со

мной. Мадам Людмила покажет тебе свои фигуры перед зеркалом. Это просто

ураган!

В припадке безудержного восторга Эдди залился смехом, обнажив свои

плохие зубы, которые он обычно прятал, когда растягивал губы в улыбке.

-Слушай, это фантастично!