Карлос Кастанеда

Путешествие в Икстлен (Часть 1)

была ворона, - настаивал я.

- Ты ничего не видел, дурак, - сказал он грубым

голосом.

Его грубость была беспричинной. Я сказал ему, что я не

люблю злить людей, и, может быть, будет лучше, если я уйду,

поскольку он, видимо, не в настроении поддерживать компанию.

Он неудержимо расхохотался, как если бы я был клоун,

разыгрывающий перед ним представление. Мое недовольство и

раздражение пропорционально росли.

- Ты очень жесток, - комментировал он. - ты принимаешь

самого себя слишком серьезно.

- Но разве ты не делаешь того же самого, - вставил я, -

принимая самого себя серьезно, когда ты рассердился на меня?

Он сказал, что сердиться на меня было самое далекое,

что он только мог придумать. Он взглянул на меня

пронзительно.

- То, что ты видел, не было согласием мира, - сказал

он. - летящая или каркающая ворона никогда не бывает

согласием. Это был знак!

- Знак чего?

- Очень важное указание насчет тебя, - заметил он

загадочно.

В этот самый момент ветер бросил сухую ветку прямо к

нашим ногам.

- Вот это было согласием! - воскликнул он, и, взглянув

на меня сияющими глазами, залился смехом.

У меня было такое чувство, что он дразнит меня,

создавая правила странной игры по мере того, как мы

продвигаемся. Поэтому, ему-то можно было смеяться, но не

мне. Мое недовольство опять полезло наверх, и я сказал ему

все, что думаю о нем. Он совсем не был задет или обижен. Он

хохотал, и его смех вызывал во мне еще больше недовольства и

раздражения. Я подумал, что он намеренно ставит меня в

дурацкое положение. Я тут же решил, что с меня довольно

такой 'полевой работы'.

Я встал и сказал, что хочу идти назад к его дому,

потому что я должен ехать в Лос-Анжелес.

- Сядь, - сказал он повелительно. - ты обидчив, как

старая леди. Ты не можешь сейчас уехать, потому что мы еще

не кончили.

Я ненавидел его. Я подумал, что он неприятнейший

человек.

Он начал напевать идиотскую мексиканскую народную

песню. Он явно изображал какого-то популярного певца. Он

удлинял некоторые слоги и сокращал другие и превратил песню

в совершеннейший фарс. Это было настолько комично, что я

расхохотался.

- Видишь, ты смеешься над глупой песней, - сказал он. -

но тот человек, который поет ее таким образом и те люди,

которые платят за то, чтобы его послушать, не смеются. Они

считают это серьезным.

- Что ты имеешь в виду? - спросил я. Я думал, что он

намеренно подобрал пример, чтобы сказать мне, что я смеялся

над вороной из-за того, что я не принимал ее серьезно, точно

так же, как я не принимаю песню серьезно. Но он опять надул

меня. Он сказал, что я похож на этого певца и тех людей,

которым нравится его песня, мнительный и смертельно

серьезный в отношении всякой чепухи, за которую никто в

здравом уме не даст ни гроша. Он затем возвратился назад,

как если бы для того, чтобы освежить свою память. Повторив

все, что он сказал раньше на тему 'изучать растения', он

подчеркнул, с ударением, что если я действительно хочу

учиться, то я должен переделать большую часть своего

поведения.

Мое чувство недовольства росло до такой степени, что

мне уже приходилось делать огромные усилия даже, чтобы

делать заметки.

- Ты слишком серьезно себя принимаешь, - сказал он

медленно. - ты слишком чертовски важен в своих собственных

глазах. Это должно быть изменено! Ты так чертовски важен,

что ты чувствуешь себя вправе раздражаться всем. Ты так

чертовски важен, что ты можешь себе позволить уйти, если

вещи не складываются так, как тебе бы хотелось. Я полагаю,

ты думаешь, все это показывает, что ты имеешь характер. Это

чепуха! Ты слаб и мнителен!

Я попытался изобразить протест, но он не поддался. Он

указал, что за всю мою жизнь я никогда ничего не закончил

из-за чувства неуместной важности, которую я связал с самим

собой.

Я был ошеломлен уверенностью, с которой он делал свои

заявления. Они были правильны, конечно, и это заставило меня

чувствовать не только злость, но еще и угрозу.

- Важность самого себя - это другая вещь, которую

следует бросить, точно так же, как личную историю, - сказал

он драматическим тоном.

Я действительно не хотел с ним спорить. Было очевидно,