Карлос Кастанеда

Активная сторона бесконечности

да еще и растягивал гласные с таким видом, словно это и есть

самое что ни на есть правильное произношение. Он сказал, что приготовле-

ние алкогольного напитка из перебродившей кукурузы (который вообще-то

называется чича, но профессор говорил "чаи-ча") было обязанностью

жриц, которых индейцы аймара почитали как полубожеств. Он заявил - с

таким видом, словно оглашал великую истину, - что эти женщины

приготовляют кукурузную массу, готовую к брожению, пережевывая и

сплевывая вареные зерна. Таким образом в кукурузу добавляется фермент,

содержащийся в человеческой слюне. При упоминании человеческой слюны

всех студентов передернуло.

Профессор, казалось, был доволен собой сверх всякой меры. Он

заливисто смеялся, как избалованный ребенок. Продолжая рассказ, он

поведал нам, что эти женщины - настоящие мастера по части "жевания

чаичи". Он посмотрел на первые ряды аудитории, где в основном сидели

молодые студентки, и нанес свой решающий удар.

- Мне оказали честь, п-р-р-ригласив, - сказал он с какой-то

псевдоиностранной интонацией, - переспать с одной из жевальщиц чаичи.

Искусство жевания чаичи требует развития мощных мышц горла и щек. И эти

женщины могут творить настоящие чудеса.

Он обвел взглядом притихшую аудиторию и сделал длинную паузу,

прерывавшуюся лишь его хихиканьем.

- Я думаю, вы понимаете, что я имею в виду, - произнес он наконец и

разразился истерическим хохотом.

От профессорского намека аудитория просто сошла с ума. Лекция

прервалась по меньшей мере на пять минут - хохот, шквал вопросов, от

ответов на которые профессор уклонился, и снова глупое хихиканье.

Кассеты, рассказ психиатра, а теперь еще и "жевальщицы чаичи" - с

меня было довольно! В мгновение ока я рассчитался с работой, выписался

из университета, вскочил в машину и уехал в Лос-Анджелес.

- Эти случаи с психиатром и профессором антропологии, - сказал я

дону Хуану, - ввели меня в незнакомое эмоциональное состояние. Я могу

назвать его только интроспекцией. Я непрерывно разговариваю сам с собой.

- Твое расстройство очень простое, - ответил дон Хуан, трясясь от

смеха.

Он явно радовался тому состоянию, в котором я оказался. Этой

радости я не разделял, поскольку не видел в ситуации ничего особенно

веселого.

- Твой мир приходит к концу, - сказал он. - Для тебя это конец

эпохи. Неужели ты думаешь, что мир, который ты знал всю свою жизнь,

покинет тебя мирно, без эксцессов? Нет уж! Он еще напоследок

поизвивается вокруг тебя и пару раз ударит тебя хвостом.

ПОЗИЦИЯ, НА КОТОРОЙ Я НЕ МОГ БОЛЬШЕ ОСТАВАТЬСЯ

Лос-Анджелес всегда был для меня домом. Я выбрал этот город отнюдь

не случайно и чувствовал себя в нем так, словно здесь родился. Возможно,

то, что я жил тут, означало даже нечто большее. Моя эмоциональная

привязанность к Лос-Анджелесу всегда была абсолютной. Моя любовь к нему

всегда была столь полной, что мне не требовалось выражать ее вслух. Мне

никогда не нужно было пересматривать это чувство или освежать его,

никогда. Моей лос-анджелесской семьей были мои друзья. Они были моим

миром, а это значило, что я принимал их полностью, точно так же, как я

принимал и город. Один мой друг как-то заявил, полушутя, что мы

ненавидим друг друга от всего сердца. Конечно, они могут позволить себе

такие чувства; ведь у каждого из них есть родители, жены или мужья, и

потому их эмоции распределяются иным образом. У меня же в Лос-Анджелесе

нет никого - только мои друзья.

По какой-то причине они избрали меня своим личным духовником.

Каждый из них изливал мне свои проблемы и трудности. Мои друзья были

столь близки мне, что я никогда не мог мириться с их бедами и

несчастьями. Я был способен часами говорить с ними о таких вещах,

которые привели бы меня в ужас, услышь я их у психиатра или на его

аудиокассетах.

Более того, я никогда прежде не осознавал, насколько каждый из моих

друзей поразительно схож с психиатром или профессором антропологии. Я не

видел, насколько они внутренне напряжены. Каждый из них почти не

расставался с сигаретой - точь-в-точь, как и мой психиатр. Я не замечал

этого, так как постоянно дымил сам и пребывал в столь же напряженном

состоянии, что и остальные. Их аффектированная речь также не резала мой

слух, хотя, казалось, эту манеру говорить трудно было не заметить. Они

всегда произносили слова с подчеркнуто-гнусавым западно-американским

акцентом, и делали это сознательно. И точно так же я никогда не обращал

внимания на их прозрачные намеки на их собственную бесчувственность во