Карлос Кастанеда

Активная сторона бесконечности

был один. Мне хотелось думать об этом, оплакивать эту

утрату, погрузиться в облегчающую душу печаль, как я всегда поступал. Но

я не мог. Мне нечего было оплакивать, не о чем печалиться. Ничто не

имело значения. Все мы были воинами-путешественниками, и всех нас

поглотила бесконечность.

Все это время я внимательно прислушивался к тому, что дон Хуан

говорил о воинах-путешественниках. Мне чрезвычайно нравилась эта

метафора, и я соглашался с ней, но лишь на чисто эмоциональном уровне.

Но я никогда не понимал, что он на самом деле подразумевает под ней,

несмотря на то, что он множество раз объяснял мне ее смысл. В ту ночь, у

стойки ресторана Шипа, я понял, о чем говорил дон Хуан. Я был

воином-путешественником. Лишь энергетические факты были важны для меня.

Все остальное было приправой к ним, не имевшей никакого значения.

Когда я сидел в эту ночь в ожидании заказа, в моем мозгу вспыхнула

еще одна отчетливая мысль. Я ощутил, как на меня накатывается волна

сопереживания, волна солидарности с предпосылками учения дона Хуана. Я

наконец достиг его цели: я был заодно с ним так, как никогда прежде.

Дело ни в коем случае не было в том, что я чуть ли не воевал с доном

Хуаном и его представлениями, которые были революционными для меня,

поскольку не удовлетворяли мое линейное мышление западного человека.

Скорее причиной было то, что последовательность, с которой дон Хуан

излагал свое учение, всегда пугала меня до полусмерти. Его

подготовленность представлялась мне догматизмом. Именно это впечатление

заставляло меня искать объяснений и выполнять все так, как будто я был

закосневшим верующим.

Да, я прыгнул в пропасть, сказал я себе, и не погиб, потому что,

прежде чем достигнуть дна ущелья, я позволил темному морю осознания

поглотить себя. Я подчинился ему без страха и сожаления. И это темное

море снабдило меня всем необходимым для того, чтобы не умереть, а

очутиться в своей постели в Лос-Анджелесе. Еще два дня назад такое

объяснение ничего бы не значило для меня. В три часа ночи в ресторане

Шипа оно было дня меня всем.

Я стукнул рукой по столу так, как будто был в комнате один. Люди

смотрели на меня и понимающе улыбались. Я не обращал на них внимания.

Мое сознание мучилось неразрешимой дилеммой: я был жив, несмотря на то

что десять часов назад прыгнул в пропасть, чтобы погибнуть. Я знал, что

такого рода дилемму ни за что не разрешить. Мое обычное осознание

требовало линейного объяснения, линейные же объяснения были невозможны.

Проблема была в нарушении непрерывности. Дон Хуан говорил, что это

нарушение магическое. Я знал это теперь со всей возможной

определенностью. Как прав был дон Хуан, когда говорил, что для того,

чтобы остаться, мне понадобятся вся моя сила, все мое терпение и, прежде

всего, стальная выдержка воина-путешественника.

Мне хотелось думать о доне Хуане, но я не смог. Кроме того, я

совсем не беспокоился о доне Хуане. Казалось, между нами был гигантский

барьер. Я был совершенно уверен в тот момент, что чуждая мне мысль,

подбиравшаяся ко мне с самого момента моего пробуждения, была правильной:

я был чем-то другим. Перемена произошла со мной в момент прыжка. В

противном случае я наслаждался бы мыслями о доне Хуаяе, тосковал бы о

нем. Я ощутил бы даже что-то вроде негодования из-за того, что он не

взял меня с собой. Это было бы моим нормальным "я". Мысль эта крепла,

пока не заполонила собой всю мою сущность. После этого от моего прежнего

"я" не осталось и следа.

Мною овладело новое настроение. Я был один! Дон Хуан оставил меня

внутри сна как своего агента. Я почувствовал, как мое тело начинает

утрачивать свою жесткость; оно постепенно становилось гибким, и наконец

я смог дышать глубоко и свободно. Я громко рассмеялся. Меня не заботило,

что люди пялятся на меня, уже не улыбаясь. Я был один и ничего не мог с

этим поделать!

Я физически ощутил, как вхожу в коридор, коридор, обладавший

собственной силой. Этим коридором был дон Хуан, неслышный и необъятный.

В этот раз я впервые почувствовал, что в доне Хуане не было ничего

физического. Для сентиментальности и страстей не оставалось места. Я

никоим образом не мог ощутить его отсутствия, так как он был здесь, он

был обезличенным чувством, вовлекшим меня внутрь себя.

Коридор оказался для меня испытанием. Я почувствовал воодушевление,

легкость. Да, я мог двигаться по нему, один или в компании, пожалуй,

вечно. И это не было для меня ни обязанностью, ни развлечением. Это было