Карлос Кастанеда

Активная сторона бесконечности

был готов принять

участие в его новом развлечении. Вскоре Эдди уже вез меня в своей машине

к окраине города. Он остановился перед пыльным, неухоженным, облупленным

зданием. Когда-то, похоже, это был отель, а затем его переделали в

многоквартирный дом. По всему фасаду тянулись ряды грязных балконов,

уставленных цветочными горшками и обвешенных сохнущими коврами.

У подъезда стояли двое темных, подозрительного вида типов,

обменявшихся с Эдди бурными приветствиями. У них были черные бегающие

глаза и туфли с острыми носками - как мне показалось, чересчур тесные.

Одеты они были в блестящие голубые костюмы, тоже слишком тесные для их

мясистых тел. Один из этих людей открыл перед Эдди дверь. На меня они

даже и не взглянули.

Мы поднялись на два пролета по обветшавшей лестнице, которая

когда-то была роскошной. Эдди уверенно шел по пустому гостиничному

коридору с дверьми на обе стороны. Все двери были окрашены в одинаковый

темный оливково-зеленый цвет. На каждой двери был латунный номер,

потемневший от времени и почти неразличимый на крашеном дереве.

Наконец Эдди остановился перед одной из дверей. Я запомнил номер:

112. Эдди несколько раз постучал. Дверь открылась, и круглая,

низкорослая крашеная блондинка молча, жестом пригласила нас зайти. На

ней был красный шелковый халат с какими-то разлетающимися перьями на

рукавах и шлепанцы с меховыми помпонами. Когда мы вошли в маленькую

прихожую и дверь была закрыта, женщина поздоровалась с Эдди по-английски,

с сильным акцентом.

- Привет, Элди. Привел друга, э? Элди пожал ей руку, а затем

галантно поцеловал ее. Он держал себя так, словно был совершенно спокоен,

но по некоторым его бессознательным жестам я заметил, что он нервничает.

- Как дела сегодня, мадам Людмила? - спросил он, стараясь говорить

как американец.

Я так и не понял, почему Эдди всегда изображал из себя американца в

домах терпимости. Подозреваю, это из-за того, что американцев считают

богачами, а Эдди стремился утвердиться в этой среде.

Он повернулся ко мне и произнес с нарочитым американским акцентом:

- Оставляю тебя в хороших руках, малыш. Это прозвучало так

высокопарно и странно для моего слуха, что я громко рассмеялся. Мадам

Людмила на мой взрыв веселья никак не отреагировала. Эдди еще раз

поцеловал руку мадам Людмиле и вышел.

- Ховоришь английски, мой мальчик? - закричала мадам, словно

подозревала во мне глухого. - Ты похож на ехиптянина, или нет, на турка.

Я заверил мадам Людмилу, что я ни то, ни другое и что я говорю

по-английски. Тогда она спросила, нравятся ли мне фигуры перед зеркалом.

Я не знал, что сказать, и лишь кивнул головой.

- Я даю тебе хорошее шоу, - пообещала она. - Фигуры перед зеркалом

- это только начало. Когда ты станешь горячий и готовый, скажи мне

остановиться.

Из маленькой прихожей мы прошли в темную комнату. Окна были плотно

завешены. На стенах было несколько светильников с тусклыми лампочками.

Лампочки имели форму трубок и торчали из стен под прямым углом. В

комнате было много разных предметов: какие-то ящики от комода, старинные

столики и стулья, письменный стол у стены, заваленный бумагой,

карандашами, линейками и по меньшей мере дюжиной разных ножниц. Мадам

Людмила заставила меня сесть на старый мягкий стул.

- Кровать в другой комнате, дорогой, - сказала она, указывая

куда-то в другой конец комнаты. - А здесь моя антизала. Здесь я даю шоу,

чтобы ты стал горячий и готовый.

Она сбросила с себя красный халат, стряхнула с ног тапочки и

распахнула створки двух высоких трюмо, стоявших рядом у стены.

Образовалась большая зеркальная поверхность.

- А теперь музыка, мой мальчик, - сказала мадам Людмила и завела

допотопную виктролу, которая, однако, сияла как новенькая. Заиграла

пластинка. Мелодия была какая-то разухабистая, напоминавшая цирковой

марш.

- А теперь шоу, - и она начала кружиться под аккомпанемент цирковой

музыки. Кожа у мадам Людмилы была очень плотная и чрезвычайно белая,

хотя она была уже немолода. Должно быть, ей было под пятьдесят. Ее живот

уже чуть обвис, как и объемистые груди. У нее был небольшой нос и ярко

накрашенные красные губы. Она употребляла густую черную тушь для ресниц.

В общем, это был хрестоматийный образец стареющей проститутки. Но было в

ней и что-то детское, по-девичьи непосредственное, трогательное.

- А теперь - фигуры перед зеркалом, - объявила мадам Людмила.

Музыка продолжала греметь.

- Нога, нога, нога, - говорила она, выбрасывая ноги вперед и вверх